Геннадий Семенихин: Суровый март [Рассказы]

— Митрич, а Митрич… тоскливо. Вот лежу, и никто про меня не вспомнит, никто не навестит. Сволочи, а не люди. Когда я был настоящим штабс-капитаном Фроловым, ведь все в гости ко мне ходили, шампанское глушили на брудершафт, с дамами на прогулки ездили. А теперь хотя бы одна собака письмо прислала.

Фролов ожидал сочувствия, но Митрич молчал, отвернув голову, и в серых его глазах вспыхивали искорки смеха.

— А за что тебя жалеть, Петр Андреевич? — спросил он вдруг. — Что ты сделал хорошего, живя на той земле, дарами которой пользовался? Ты же Митьку Афанасьева, денщика своего, не пожалел?

Вопрос был неожиданным. Фролов вздрогнул при этих словах и весь загорелся.

— Ты что? — отрывисто спросил он. — Кто дал тебе право меня судить? Я этого не позволю. Ты лучше лежи, не за свое дело берешься. Не таким, как ты, меня судить. Вашему брату, простолюдину, повадку дай, так и получится: посади свинью за стол, она и ноги туда же. Знаю я вас, все на один манер: лодыри да бездельники.

Он взглянул на Митрича и удивился. Впервые лицо соседа было таким строгим. Серые спокойные глаза не моргали. Митрич, не отводя от Фролова взгляда, с укором закивал головой. В его глазах погас гневный огонек, и Панкратов снова стал таким же спокойным, рассудительным, немного насмешливым.

— Эх, Петр Андреевич, — вздохнул он. — Вот когда мне, простому мужику, тебя жалко. Человек ты разумный, благородный, образованный, а простых вещей не понимаешь. Разве можно нас бездельниками называть? — голос Митрича словно подпрыгнул и в маленькой палате зазвучал громко и обвиняюще. Митрич приподнялся, насколько это позволило ему простреленное плечо, и штабс-капитан отчетливо увидел его лицо, небритое, загоревшееся неожиданным румянцем. — Разве мы бездельники? — осуждающе повторил Митрич. — Ты вот погляди, кто на поле работает. Мы, Панкратовы. Погляди, кто уголь из-под земли достает для того, чтобы вы могли разжигать свои камины? Мы, Панкратовы. Кого на ненавистную войну за батюшку-царя гонят? Нас, Панкратовых. Чьими руками вся Русь строилась? Нашими, Панкратовскими. А ты родился в теплой комнате, над твоей люлькой сызмальства иностранная гувернантка стояла, тебя ожидала сытая жизнь, рысаки, имение с лакеями и слугами. А что ты сделал полезного для матушки нашей России за свои полсотни лет, кроме того, что бил по зубам таких, как твой денщик Митька Афанасьев. Что?

Бледные губы офицера скривились в неестественной улыбке.

— Смеешься, — сквозь зубы выдавил Митрич. — Да сказать-то тебе нечего. Не народ лодыри, а такие вот, как ты, трутни. Вы счастье свое и деньги на нас, на Панкратовых, наживали, пока по загривку вам не дали… Ничего, — сказал Митрич после короткой паузы. — При Советской власти всем, кто работает, хорошо будет. А с вашим братом найдем что сделать. Тех, кто по-доброму покается, простим и работать наравне со всеми заставим, а тех, кто сопротивляться вздумает, тех мы военно-полевым судом да к стенке. Так вот. Как врагов революции!

— Что ж, и меня к стенке? — хрипло спросил Фролов и глянул на Митрича. Зеленоватые зрачки его глаз были настороженными, губы плотно стиснуты. Панкратов выдержал его злобный взгляд и спокойно прищурился.

— Если, Петр Андреевич, согласитесь с нашей политикой, будете жить спокойно, а если против пойдете…

— Так ты что? — резко перебил его штабс-капитан. — Думаешь, я с тобой одинаковыми правами соглашусь пользоваться?

Митрич провел ладонью по большому широкому лбу и вздохнул:

— Это уже воля ваша. Пеняйте тогда на себя.

— Что ж, ты меня расстреляешь? — глухо спросил Фролов и стиснул зубы. Он понимал свою полную беспомощность: простой необразованный мужик называл его на «ты» и разговаривал с ним, штабс-капитаном, потомственным дворянином, как с равным. Трудно сдерживаемая ненависть теперь мучила его. Митрич чувствовал, что Фролов еле сдерживается, что его злость вот-вот прорвется, но старался быть спокойным.

— Меня расстреляешь? — с усиливающимся гневом в голосе повторил Фролов. — Да наш род один из старейших. Мой дед у Кутузова состоял при штабе, когда Наполеона гнали.

— И очень хорошо, великий почет ему за это, — перебил Митрич. — Твой дед, выходит, землю нашу русскую от лютых врагов спасал, а ты Россию этим врагам, англичанам и американцам, продать готов.

— Ты не смеешь о них судить! — закричал Фролов. — Ты, неграмотная образина, разве можешь разбираться в гуманизме цивилизованных народов?

Резкий кашель прервал речь штабс-капитана. Он уткнулся головой в подушку, и Митричу было видно, как худые плечи сотрясаются от приступов кашля.