Владимир Тюрин - Слушать в отсеках

На пирсе перед «С-274» маятником туда-сюда рысит дежурный по лодке штурман Хохлов. Обрадовавшись ясному дню, он выскочил на пирс в одном кителе и теперь прозяб до синевы. Но сходить одеться потеплее не может — вот-вот должен появиться командир. По палубе лодки перед самым строем, громыхая сорок шестого размера ботинками, прохаживается Березин. Остановившись напротив Киселева, он спросил:

— Ну и как?

— Никак, товарищ капитан третьего ранга.

— А жаль. — Старпом еще несколько мгновений постоял перед старшиной, о чем-то поразмыслил и пошел дальше. Боцман Силыч ткнул Киселева локтем в бок:

— Ты о чем это так содержательно со старпомом потолковал?

— Да так, о смысле жизни…

— Ты, Володя, не темни. Меня, старого хоря, не проведешь. На сверхсрочную небось агитирует остаться?

— Ну…

— Что это за «ну»? Не запряг, а уже нукаешь. Агитирует, и правильно делает. Ну… Чего ты за Иванычем тянешься? У него дом, семья. А тебя кто ждет? Чего молчишь? Я тебя спрашиваю. — У мичмана Ястребова лицо изборождено глубокими морщинами, а громоздкий обвислый нос вроде как бы вырезан из пористой губки фиолетового цвета, которой моют детишек. Говорят, такие носы бывают только у людей, здорово пьющих. Но это неправда. Силыч не пьет даже «наркомовское» вино, которое выдают подводникам в море перед обедом. Несчастье с носом у него от какой-то непонятной болезни.

Киселев ничего не ответил. Но Силыч не обиделся, лишь собрался с мыслями и повел атаку с другой стороны;

— Ты, Володька, знаешь, что ваш мичман Оленин лежит в госпитале с язвой желудка и что его собираются списывать на берег?

— Ну.

— Что ты заладил: ну да ну?! Кого старшиной команды мотористов ставить? Варяга искать? — Киселев опять промолчал. — Совесть в тебе не бунтует? Где ты человеком стал?! На нашей лодке. Где из тебя специалиста первого класса сделали? На нашей лодке. Кто тебя в партию рекомендовал и принимал? Опять же мы, на нашей лодке. Стало быть, для тебя нигде никого роднее нас не должно быть. А ты что? В трудную минуту бежишь. Стало быть, дезертир ты. Вот тебе моя аттестация.

— Да разве на целину или в Тюмень уехать — дезертирство? Там же холод, морозы, ни жилья — ничего!

— Для лодки ты все равно дезертир, — упрямо повторил боцман.

В чем-то Силыч был прав.

Отца Володя помнил плохо, покажи ему сейчас фотографию — не узнал бы. В памяти сохранилось, что отец всегда улыбался и любил рыбалку, часто брал его с собой. Воспоминания о рыбалке оказались наиболее стойкими, Володя помнил, как отец подсекал рыбу, а потом отдавал удочку сыну, и он, захлебываясь от счастья, выволакивал ее на берег. Когда началась война, отец ушел на фронт, и еще ничего не понимавший толком Володька был очень род, что отец его бьет фашистов, хвастался им, придумывал и рассказывал своим приятелям про него всякие героические небылицы.

Похоронка на отца пришла летом сорок четвертого. Этот день Володя помнил отчетливо. Июльское солнце палило нещадно, все живое попряталось в тень, даже куры ленились рыться в земле, лежали в пыли, прикрыв глаза белой пленкой. Володька шуганул их, а они даже не испугались, только отвели пленку с глаз и взглянули на него бессмысленными бусинками. В другой раз Володька показал бы им, но сейчас было некогда: он нес на кукане десятка три пескарей. Спешил домой. Мать сегодня работала в вечернюю смену, а сам он жарить рыбу еще не умел.

Ловить пескарей научил его Сережка Конь, мальчишка года на два постарше, озорной и непоседливый, за что и получил такое прозвище. Утром, когда Володькина мать куда-то отлучилась со двора, Сережка приказал Володьке вытащить из-за печи противень, а потом в сарае они набили гвоздем в нем дыр, привязали к его углам веревки, к веревкам — палку, чтобы видно было, где в воде стоит их снасть, и отправились на реку, на перекат.

И вот теперь Володька торопился домой с уловом. В животе голодно постанывало. Хотелось есть, прямо хоть жуй пескарей сырыми. Но еще свербила беспокойная мысль: а не хватилась ли мать противня? И если хватилась — что за это будет? «Точно, хватилась…» — с тоской подумал Володька, увидев на крыльце их дома соседок. Он хотел было вышмыгнуть из калитки, но взглянул на пескарей и, вобрав голову в плечи, шагнул в прохладные сенцы. Мать громко рыдала, ее успокаивали. В доме остро и неприятно пахло лекарством.

Так он остался без отца. Мать еще проплакала с неделю, а затем примолкла, стала какая-то тихая и ватная, было ей все безразлично и не нужно. Для Володьки же горе это оказалось не таким уж безутешным: вокруг было так много интересного и так все время хотелось есть, что долго страдать просто не хватало времени. Настоящее горе пришло позже, года через полтора, когда в их доме появился совсем сторонний мужчина по имени дядя Леша. Мать требовала называть его папой. А у подросшего Володьки не поворачивался язык, он дичился и дяди Леши, и его заискивающих ласк, скрывался от них на чердаке.