Владимир Порутчиков - Брестский квартет

На второй день пути, когда вдоль железнодорожного полотна потянулись непроходимые белорусские леса, Костя решительно отодрал от пола несколько прогнивших досок, которые приметил еще в самом начале дороги, и был таков.

— Дурак! — произнес все тот же басок из угла, когда Костя протискивался навстречу бешено бегущему полотну. Страшно громыхали колеса, лязгали сцепкой вагоны, но уж лучше убиться, чем горбатиться на врага.

Не убился. Поцарапался, правда, и ушибся сильно, но живой приподнял над насыпью голову, когда поезд, прогрохотав над ним оставшимися вагонами, стремительно укатил в сторону границы. А морячок остался один на один с тревожно шумящим на ветру лесом.

Несколько дней скитался по лесам, ночевал в стогах сена — спасибо добрым людям, что давали еду, — пока не попал к партизанам.

Тогда Косте довелось навестить и свое село, или вернее оставшееся от него пепелище со страшными остовами уткнувшихся в небо печей…

Чудом уцелевшие, не попавшие в тот день в облаву люди рассказали, что всех селян загнали в большой сарай и подожгли. Как объявили каратели — за связь с партизанами. В этом сарае, в котором до войны хранилось летом душистое сено, играли в прятки поселковые мальчишки, а теплыми вечерами сворачивали иногда влюбленные парочки, сгорели и Костины родители.

Теперь морячок жил только одной мыслью о мщении.

Они пускали под откос поезда, вылавливали и отстреливали, как бешеных собак, полицаев, нападали на немецкие колонны и штабы.

А потом было первое ранение, самолет и встреча с женщиной, услышав имя которой, пришел в страшное волнение Сергей Евграфович Крутицын.

Хотя толком ее Костя не видел, не до того ему было. Невыносимо пекло в простреленном боку, и он то и дело проваливался в забытье. Да и темно было, но слышал, как командир отряда (он и эта женщина как раз остановились около носилок с ранеными) называл ее то Марья Борисовна, то товарищ Крутицына. Женщина, помнится, все отказывалась лететь, но командир настаивал на своем, говоря, что оставаться в N ей уже стало опасно. Услышав знакомую фамилию, Костя порывался выяснить, не жена ли она того самого Крутицына — его боевого товарищи и спасителя. Но тут началась погрузка на самолет, а в воздухе морячку стало совсем плохо. Очнулся он уже во фронтовом госпитале. Помнил только, что женщина летела не одна, а с маленькой девочкой, то ли Таей, то ли Таней.

— Она это! Ну, точно она — жена моя и дочка приемная! Эх, Машенька, Машенька. Значит, партизанам помогала, лихая головушка, — качал головой старшина и все выпытывал у Кости мельчайшие подробности той ночи.

— Да, вы не волнуйтесь так, Сергей Евграфович! — успокаивал его Соловец. — Я думаю, все у ваших родных нормально: их ведь на Большую землю вывезли. Нам тогда в отряде совсем тяжко стало. Немцы целую дивизию против нас бросили. Облаву за облавой. Говорят, даже название для операции придумали: «Стеклянная ночь».

Крутицын согласно кивал, но васильковые глаза его, заметил Костя, обращенные куда-то вдаль, были печальны.

«Эх, где вы сейчас, дорогой товарищ Крутицын, капитан, Дима?.. Небось залегли в какой-нибудь ложбинке, вслушиваетесь в далекую стрельбу и ругаете почем свет своего непутевого радиста».

А голоса, казалось, звучали уже повсюду. Он слышал, как шумит сминаемая грубыми солдатскими ботинками луговая трава, все ближе и ближе, и чуть не плакал от собственного бессилия.

Судя по всему, его подстрелили наугад. И от этого было обидно до слез, совсем как зимой сорок второго, когда выписавшегося из госпиталя и все честно рассказавшего в военкомате про свой плен морячка вместо фронта отправили в фильтрационный лагерь для проверки. Тогда, закусив до крови губу, он чуть было не разрыдался перед нагло, с усмешечкой, глядящим ему в глаза особистом…

Костя лежал неподвижно, надеясь, что немцы пройдут во тьме мимо, но один из них надвигался прямо на него, и морячку ничего не оставалось, как нажать на спусковой крючок. В яростных вспышках уходящих во мрак пуль он успел различить тускло блеснувшую ременную пряжку и сжимающие автомат кулаки. Немец тяжело и как-то сразу, обдав Соловца запахом папирос и разгоряченного бегом тела, обрушился в траву буквально в шаге от него. Послышались отчаянные крики. Чей-то сорванный голос коротко подал какую-то команду.

Оскалившись от боли и ярости, Костя выпустил в сторону маячивших впереди фигур еще несколько длинных очередей, ожидая, что вот-вот слетятся, хищно вопьются в его тело свинцовые птички.