Николай Далекий - Ядовитое жало

Приходили в ту ночь к Гансу еще два или три человека, он сам встречал их у ворот, вел к себе в кабинет. Просыпаясь, Белинберг слышал скрип ступенек лестницы, тяжелые шаги на втором этаже. Кажется, уже под утро Ганс привел женщину. Они пили в кабинете, возились там, бабенка то хихикала и взвизгивала, то издавала какие‑то ужасные, пугающие часовых вопли, а когда было совсем светло, выскочила в коридор в одной сорочке с криком: «Ой, помогите!» ― и все узнали в ней косоглазую Каську, кельнершу кабачка «Забава», пользующуюся репутацией самой доступной шлюхи в городе. Ганс успел схватить ее за руку, втащил в кабинет и дважды повернул ключ в замке.

Возмущенный Белинберг решил прекратить это безобразие, но, когда он подошел к дверям, ссора, видимо, закончилась: из кабинета доносился веселый смех пьяной Каськи и оглушительное ржание Ганса.

На следующую ночь повторилось то же самое. И закрутилась карусель…

Ганс не знал ни дня, ни ночи, он куролесил круглые сутки, неожиданно исчезал пьяный, так же неожиданно возвращался, тоже пьяный, ездил на бричке, велосипеде ― когда с охраной, когда один, приводил каких‑то людей, устраивал оргии с бабами. Спал он, кажется, всего по три–четыре часа в сутки, да и то урывками.

Да, это был сущий дьявол. Белинберг ничего подобного раньше не видел и даже не мог себе представить. При первом же телефонном разговоре с начальством оберштурмфюрер осторожно дал понять, что прибывшее лицо ведет себя недостойно и превращает служебное помещение не то в кабак, не то в публичный дом. Но начальство оборвало этот разговор коротким указанием: «Не трогайте его…» Тогда Белинберг по своим каналам навел все возможные справки и узнал, что Ганс ― фольксдойче, несколько месяцев был начальником полиции в каком‑то белорусском городе, не раз ходил с такими, как сам, головорезами в леса, выдавая себя за командира партизанского отряда. Именно благодаря Гансу был чрезвычайно успешно проведен ряд карательных операций большого масштаба против партизан. Сейчас Ганс считается непревзойденным мастером–провокатором и до последнего времени был не то начальником разведшколы, не то главным экспертом по вопросам подготовки агентуры, засылаемой к советским партизанам.

Сам Ганс коснулся своего прошлого только однажды, сильно пьяный. Вначале он начал хвастаться перед Белинбергом, что скоро от отряда Бородача останется только мокрое место и что, дескать, все это будет сделано без единой жертвы с немецкой стороны, руками украинских и польских националистов. Когда оберштурмфюрер усомнился в столь великолепном варианте, Ганс не стал спорить, а лишь прищурив пьяный глаз, пристально посмотрел на гестаповца и произнес игривым тоном, точно кокетничал с молоденькой женщиной:

— А знаешь ли ты, мой мальчик, что я дважды, и оба раза заочно, приговорен советским судом к смертной казни через повешение? Что? Как слышимость? Перехожу на прием…

Он лукаво подмигнул, дважды громко щелкнул языком.

— Но, очевидно, под разными фамилиями? — осторожно осведомился Белинберг.

— Не имеет значения! — отмахнулся Ганс. — Получить два смертных приговора — это что‑нибудь да значит? — Он сделал жест, словно набрасывая себе на шею петлю и подтягивая веревку. — Дважды… Фю–ю-ють! А? Надо уметь…

Откровенно говоря, Белинберг боялся этого человека. От Ганса всего можно было ожидать. Он мог устроить пожар в помещении гестапо, подорвать себя и других на тех гранатах, которые он с вложенными взрывателями так беспечно таскал в карманах, завязать с пьяных глаз перестрелку с часовыми. Его могли застрелить, он мог подстрелить кого‑либо или даже по глупости мог самому себе пустить пулю в лоб. Сколько будет мороки, неприятностей… Поэтому, когда ночью на втором этаже раздался звук пистолетного выстрела, испуганный вскрик и стон, оберштурмфюрер, не одеваясь, прихватив только пистолет, мгновенно выскочил из своей комнаты.

Часовой доложил ему, что Ганс прибыл полчаса назад с каким‑то молодым мужчиной и что до последнего момента наверху сохранялась полная тишина. Приказав часовому следить за окнами второго этажа, Белинберг взбежал по лестнице. За дверью кабинета слышался стон. Оберштурмфюрер дернул ручку ―дверь была заперта. Он забарабанил кулаком.

— Ганс! Ганс!!

Щелкнул ключ, дверь открылась почти наполовину. На пороге с пистолетом в руке стоял разъяренный Ганс. Кабинет был освещен двумя свечами, и у дальней стены можно было разглядеть человека, бледное лицо которого было искажено болью и страхом.