Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

Летний сад закрыт, лепестки на воротах завяли, непривычно голые тропинки, будто скульптуры выкорчевали как сорняки. Максим помнил нелепые деревянные туалетики, в которые прятали на зиму минерв и аврор, но теперь на месте будочек — маленькие курганчики, как у кротов.

На Марсовом поле военная оживленность, поутыкано зенитками, патрули, милицейский кордон у «Ленэнерго», унылое кладбище посередине, вечный огонь оказался не вечен, затух на войну. Жерло его было как пуп площади. Если армия наша отступит, то всосутся полки под алыми звездами через пуп в недра, в расплавленную геенну. Немецкие полчища войдут торжествовать, но тоже всосутся, только свастика застрянет, зацепится углом, да и она — струхлявится и ссыпется в пуп.

Зимний манеж разбух, как мокрый хлеб, или оттого, что что-то его внутри распирает. Например, колоссальный секретный танк, ожидающий своего часа. На Доме Радио — большой Сталин, через площадь на бывшем кино «Рот-фронт» — Киров поменьше, но потом, по берегу Фонтанки и по Невскому, Кирова больше чем Сталина, едва не два к одному. Максим сначала подумал, что померещилось, стал считать: ну точно ведь, два к одному.

Пока бомбу укатили, пока выбрались из подвала, перенесли обморочных, которых не меньше десятка набралось — не сразу, в общем, почувствовал Юрий Федорович запах хлеба. Сам воздух пропитался нежным запахом свежего теплого хлеба! Оказалось, горит хлебозавод.

Его еще тушили, когда Юрий Федорович шел домой по развороченной набережной Обводного, и сотни людей стояли вокруг, зачем? Юрий Федорович тоже постоял. Запах дурманил, запах проникал в легкие, и казалось, что насыщал, но только первые секунды: желудок мгновенно отозвался сосущим желанием.

«Надо же, крапинки нарисовали, — думал Юрий Федорович. — Кто-то ведь разукрашивал! И что, на всех бомбах так? Нет, осколки обычно черные… Что же, теперь бомбы решено разукрашивать? В полосочку, в ромбик? Узорчиками? Обезьян с пальмами рисовать? Череп с костями? Смерть с косой? Да что угодно! Свинарку с пастухом! Хлеб с маслом! Курицу с мясом! Пруд с лилией! Дерево с птицей! Писать прокламации! Объявления. Рекламу, рекламу! Покупайте акции Круппа — рост на 100 процентов перед каждой войной! Хенкель — всегда высокий полет!».

— А народное ополчение, Маратик? Ты кому раздал винтовки, гранаты, автоматы, штыки?

— Ленинградцам, Иосиф. Людям, которые под танки легли, чтобы защитить город.

Сталин не отвечал. Набивал трубку. В сизом дыму на периферии зрения покачивались расплывчатые фигуры клевретов.

Киров тоже молчал.

— А если они повернут оружие против… — заговорил, наконец, Сталин. — Против тебя, Марат?

«Ленинградцы? — усмехнулся внутренне Киров. — Против меня?». А вслух сказал:

— Да его нет уже почти, ополчения, Иосиф. Огнем смыло.

Двадцать второго июня, когда сообщили войну, дома все будто бы перепуталось. Люди суетились, бегали по комнатам и коридору — туда-сюда и снова обратно — и как-то шумели опасно, взвинченно. Суматошились по полной. Отнимали друг у друга телефонную трубку. У пса Бинома, на которого никто не обращал, хоть лапу дважды и отдавили, закружилась голова, в глазах помутнелось, и он вдруг прыгнул и укусил Юрия Федоровича за ногу. Больно укусил; не до крови, через штанину, но больно.

Завизжал тут же, не понимая, как так случилось, любимого хозяина цапнуть. Упал, подполз, хвостом по полу замолотил. Юрий Федорович на Бинома не обиделся.

Война. То ли еще будет с разными существами. За ухом почесал, погладил. Бином тут же заснул от нервного стресса и тяжело дышал во сне, будто много пробежал километров.

На Невском оказалось неожиданно людно, у кинотеатра толпилась очередь (Максим не знал, что главным образом ради буфета), дребезжал переполненный трамвай с гроздью пацанов на колбасе. На колбасу — чичерявую, позеленевшую — были похожи и аэростаты заграждения, стадо которых вели по проспекту на веревочках девушки с красными повязками.

Максим толпы не хотел, скоро свернул в Лассаля. Выводок маленьких лип, словно скошенных гигантской косой, ровненько лежал на тротуаре. Часы на филармонии слиплись в блин, минутная стрелка валялась под ногами. Максим думал стрелку подобрать, но не стал.

В подвале в Ракова многоголосила пивная, люди может уже и знали, что последний день, так их было много, так навязчиво они гудели, как мухи. Максим заглянул: длинные грязные столы, заскорузлые в полумраке кружки, закуска одна в ассортименте — какая-то чрезмерно ароматная копченая рыба.