Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

Нагрела воды себе, помылась, подошла к высокому облезлому зеркалу. Не столько старинное оно, несмотря что рама в кудрявых путти и винограде, сколько старое: в дереве трещины, амальгама пообтрескалась.

Раньше Вареньке так не казалось, а вот теперь показалось. И понятно даже почему, к сожалению: потому что сама стала… пообтрескавшейся такой. Облезлой, как щепка. На прищепку бельевую похожа. Щепка-прищепка. Еще две недели назад, честное слово, не была такой худой и бледной. Да еще и неделю!

Груди вот. Варя нажала на и так вдавленные пимпочки сосков. И так-то вдавленные, первый размер, у всех больше. Даже у Чижика больше, а с Зиной Третьяк разница — как до Луны пешком. Варя специально приобретала пухлые лифчики, чтобы увеличить визуально размер. Хотя не ясно, зачем. Арька, с которым с детства рядом, из лета в лето если купаться вместе и загорать… Понимает уж он, какой у нее размер. А на всех остальных — наплевать, чего думают.

Надо бы к Победе поправиться. А то ведь вообще нет груди. Остались две вместо сосков будто родинки, перед собой неудобно.

А настоящие три родинки на левой щеке, треугольником, настоящая варенькина гордость: так те побледнели так, что почти и исчезли.

Прискорбный вид!

То, что Арбузов делал в наблюдательной комнате, Максим взволнованно осуществил в туалетной.

Ноги донесли его от Литейного до Эрмитажа за четверть часа и пронесли дальше, в Александровский парк. Здесь гуртовались аэростаты, штук пятьдесят, бок в бок. Их плавные формы чуть успокоили Максима, он опустился на скамейку, полез было в карман, забыв, что уже много лет не курит.

Был ли этот спектакль устроен специально для него и с какой целью? Или Ульяна с коллегами развлекаются так по восемь раз на дню? Занятно, но не так и важно. Холодная рука города выставила перед ним марионеток, сам Ленинград бросает ему таинственный вызов, продолжая игру, прерванную в прошлый визит. Или, скорее, город отвечает на вызов Максима: это ведь он вызвался приехать поукреплять ленинградских товарищей. А город сидит себе ждет, бессердечный, распластавшись скользкой вычурной жабой под мелким дождем. Готов высвистнуть длинный язык и слизнуть в свои болота любого зазевавшегося… Посмотрим!

Чего, в частности, не забывал Максим из прошлой не-сложившейся ленинградской эпопеи: за полгода тогда у него не случилось в северной столице ни одной женщины. И даже как-то не наклевывались ни малейшие романы. Интимный ракурс жизни решающим для Максима никогда не являлся, но чтобы полгода! — слишком. Гипертрофированная арка Ульяны пусть служит сигналом, что на сей раз все сложится иначе.

Вот идут в такт подруги-школьницы, в одинаковых драповых пальто с большими воротниками и пуговицами-блюдцами: у одной только серое пальто, а у подруги коричневое. Ткань недорогая, но пальто новые. Лица бледноватые, но живые, и даже перехихикнули друг дружке в ответ на его быстрый взор. И беретки — чуть набекрень.

Максим быстро дошел до Дворцовой и, ослепленный, споткнулся. Площадь была покрыта слоем льда, и солнце как раз нашло в тучах оказию, и вдоль всего Зимнего играла радуга.

Не лед, разумеется. Стекла. Окна вышиблены по фасаду, и два дворника, а надо бы двадцать, размазывают, кряхтя, солнечных по брусчатке зайцев.

Вахтер привычно долго сличал личность Максима с фотокарточкой. Глазел даже и с подозрением. У Максима было хорошее настроение.

— Крепко вас сегодня приложило. Внутри никто не пострадал?

— Миловало, — весомым басом, старорежимно несколько, ответствовал вахтер. — А в зоологическом саду… Это от нас аккурат через Неву будет. Через реку, стало быть.

Максим кивнул.

— Слона нынче уконтрапупило. Хребет ему проломило. Бомбой — прямо в хребет. Тру-убил! До слезы! Я уши затыкал, так трубил! Слон — существо символическое…

В полутьме коридора мелькнула белый платок, внимательные стремительные глаза, волна сандалового аромата. Невоенного, а Максим сказал бы — московского образа женщина исчезла, как возникла, по-петербургски туманно. И цок-цок еще каблуки.

Академик Хва-Заде, директор Эрмитажа, лежал на большом деревянном ящике, обхватив его, будто пеленая, руками-ногами. Прижимался лбом, животом. В ящик только что заколотили «восковую персону» императора Петра Первого, один из любимых экспонатов Хва-Заде. Петр своим присутствием не просто освящал Эрмитаж, он скреплял его в великое целое, не давал миллионной коллекции рассыпаться на фрагменты, как дух Петра — не давал развалиться городу. Сберегая-преумножая Эрмитаж, главную коллекцию города-коллекции, Хва-Заде ощущал себя отчасти Петром, так же трудно и ответственно сберегавшим-преумножавшим империю.