Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

А тут один вошел такой, что все офонарели.

Все состояли из углов, а он из сплошных округлостей, и был толст везде, где это только позволяла природа. Висели щеки, как у некоторых пород собак, пузырился живот, ягодицы безобразно раскачивались на ходу, груди по типу как у бабы. Звон тазиков затих, десятки глаз устремились на пришельца.

Тот внимания не заметил, насвистывая мелодию, полез под душ, деловито ополоснулся, быстро-быстро по-шарившись, как грызун, в подмышках и мошонке, как-то совсем уж неприлично, не по-мужски, вихляя гузом, набрал тазик воды, двинул к скамейке: и все это в полной тишине окружающих.

Тут и заметил, что вся мужская баня уже не моется по углам, а стоит вокруг него как дикое племя вокруг неосторожного белого путешественника. Тем более, что был-то он не белый, а розовый, как поросенок с вывески на старинном мясном магазине.

Ким и Викентий Глоссолалович розового узнали. Переглянулись.

Вот ведь судьба-затейница. Сам в руки пожаловал.

Народ стоял и безмолствовал себе, чуть скосив головы, как перед дракой, исподлобья, а тут и вода, журчавшая в оставленных душах, притихла из-за перебоя в системе, а кажется что в честь величественности момента.

Наглая хамоватая усмешка пропорола было пухлую ряху, но тут же сошла, как свалилась, потому что толпа едва слышно загудела, и стало смыкаться кольцо, как вокруг самого Ленинграда.

«Вот так бы и Кирова поймать, и Гитлера, и всех удавить», — промелькнуло у Кима.

Розовый вдруг икнул. Народ снова примолк.

— Рассказывай, — разнесся чей-то ясный голос.

— Граждане, да я… Да что рассказывать. Я повар в столовой, а по гигиене положено. А у нас душ сломан… Вот я и сюда… Не по своей воле, граждане, а конкретно по гигиене…

Людей прорвало, и встал до потолка густой мат, воз-метались бессильные кулачки, летели слюни, а повар — так ловко сбежавший на днях от расправы — дрожал в центре круга крупной мышью, прикрывая тазиком срам. Так бы и обошлось ему, больно уж нелепо и жалко он теперь выглядел, если бы не Глоссолал. Викентий Порфирьевич выкрикнул вдруг тонким, не своим голосом:

— Братцы, кипятком его!

И народ словно ждал командирской команды, кто-то кинулся к кранам с тазиками за кипятком, кто-то подсек розового на мокром полу, смешалось-сомкнулось месиво-сонмище хилых тел, встал до потолка визг, и когда волна гнева схлынула, обнаружился покойник.

Долго потом еще стояли кружком, пялились в него, можно было подумать, что покойников не видали.

Мама сбивалась, принимала Вареньку за отца, называла его именем. Говорила: «А у нас с тобой скоро родится доча Варвара, большая умница и красавица». Но и отца как-то путала, сегодня заявила: «А завтра у тебя день рождения, день рождения, я тебе пирожков любимых напеку со щавелем». Пирожков она при том печь не умела, а день рождения у отца весной.

Сегодня вдруг рассказала историю из глубокого детства, как был во дворе привязан к дереву ремень на веревке, чтобы раскачиваться над овражком, мама полезла одна, и у нее ремень перехлеснулся и прямо за горло.

— Так ведь и качалась как удавленница, как уда-ав-ленница. Прибежали спасли, а так бы не спасли, не спасли бы… И не было бы ниче-его… Дочи бы не было!

Вечером Варенька, укладываясь уже, сообразила, что ведь не день же рождения, а день смерти отца: послезавтра только, не завтра. Забыла! Как такое забыть! Прошлый раз ездила с Арькой, зима была теплой, слякотной, на кладбище грязь коромыслом, и в день рождения ездила, тоже с Арькой, тоже в грязь, но хоть воздух теплый. Оградку красили охряной краской.

Арька прошлой ночью нехорошо приснился, будто его в Германии сделали на хуторе батраком, а у него возник роман с хозяйкой. У той муж на нашем фронте, а у них там роман. Женщина взрослая, много старше Арвиля, и даже во сне видно, что некрасивая!

А он с ней лежит, и даже лаской истекает, ужас как неприятно! Он все попутал!

И такая разница в возрасте!

Это она его просто сведьмила, а сам он не хотел, не виноват!

Как-то сама себе Варя сейчас не нравилась, что-то про себя не совсем понимала, тревожилась. Генриетта Давыдовна вот малявку удочерила, а она что сделала для людей? Хлеб есть, а на сердце тяжесть. Жив ли Арвиль? Вот она его ждет, а вдруг его уже нет с какого-то мига, и все душевные эмоции с того мига получаются как впустую, теряются в черном космосе, а могли бы кого-то согреть. И ведь миг не узнать! Ведь что-то она делала в этот миг, когда Арьки не стало. Ела, может, или спала, или мыла маму. Не узнать!