Михаил Сухачёв - Небо для смелых

Партия крепила Красную Армию. Была отменена выборность командиров, введены единые штаты и организация частей, обязательный набор трудящихся в Красную Армию, созданы политотделы.

Первого мая перед самолетами на красной линейке выстроился весь личный состав авиагруппы для принятия торжественного обещания.

— Я… — начал читать Аниховский, стоя рядом с командиром.

— Я… — нестройно повторили люди.

— …сын трудового народа… — продолжал комиссар. — Если по злому умыслу отступлю от этого своего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона…

— Э, братцы, а как же Комаровский? Я видел, как он повторял: «Я сын трудового народа». — Иван Пидгола постарался скопировать голос командира. — Какой же он сын трудового народа, если же из буржуев? — ехидно улыбаясь, спросил он у Жени и Петра, когда друзья направлялись на праздничный обед после подписания торжественного обещания.

Женя задумался: «Если служит народу, то, значит, не просто гражданин, а сын трудового народа».

— Ты знаешь, Иван, из какой семьи Ленин?

— Так то ж Ленин!

— Так и Комаровский не Пидгола, — хлопнул его по плечу Птухин.

В группе все жили «эшелонным настроением». Неоднократно на собраниях партячейки вспыхивали возбужденные требования об отправке на фронт. Аниховскому каждый раз стоило больших усилий утихомирить коммунистов. В последний раз это произошло 30 августа после митинга по поводу покушения на вождя мирового пролетариата. К столу подошли три друга: Птухин, Пумпур, Пидгола — и положили перед комиссаром коллективное заявление с требованием немедленно отправить их на фронт, которое заканчивалось такими словами: «…так как мы считаем своим большевистским долгом отомстить за покушение на тов. Ленина».

— Так, — протянул Аниховский, сам еще находясь под впечатлением от только что прочитанного воззвания ВЦИК, — значит, вы считаете своим долгом, а я не считаю… И они не считают, — жестом показал он на окружающих. — Значит, по-вашему, мы здесь как бы сочувствуем правым эсерам? — еще громче задал он вопрос. — Да откуда вы знаете, как партии лучше распорядиться нами. Ну откуда, я вас спрашиваю? Вот ты! Отвечай! — уставился он на онемевшего Птухина, который никогда таким комиссара не видел. — А вот это вы слышали… я сейчас читал… Вот это. — Он поочередно поднес к лицу каждому воззвание, где крупным шрифтом было отпечатано: «Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах! Теснее ряды!» — Это приказ партии! Понятно? «На своих постах!»

В начале ноября группа начала перебазирование к фронту. В Москву на Николаевскую-Товарную станцию состав прибыл ночью. Люди, назначенные еще в Твери, охраняли платформы, остальные в полудреме коротали остаток ночи.

Татарченко разыскал Птухина-младшего:

— Пойдем, Женя, ты Москву хорошо знаешь. Нужно по наряду получить запасные части для самолетов и моторов.

Двор Центрального парк-склада на Ходынке насколько хватило взгляда был завален в страшном беспорядке деталями авиационной техники. Среди новых моторов всех марок в ящиках и без них, словно слоны, возвышались фюзеляжи самолетов, с уже кое-где порванной обшивкой на центроплане и бортах.

— Ты посмотри, Птухин, что делается! Ногой ступить негде, все ржавеет и гниет под открытым небом, а мы чуть ли не из консервных банок картеры делаем… Ну, мы здесь запасемся запчастями на всю войну с мировым империализмом, — обрадовался Татарченко.

— Не очень-то расходись. Что в записке сказано, то и получишь, — с сильным окающим акцентом осадил

Татарченко совершенно рыжий, в длинной старой шинели солдат, охранявший парк-склад.

— Как это ты не дашь!.. — От гнева и волнения Татарченко лишился слов.

Дело принимало серьезный оборот. Первым в наступившем молчании опомнился шофер. Подошел к рыжему охраннику, хлопнул его по плечу.

— Правду говоришь, браток, добро народное, нечего растаскивать. Да я и не повезу, не ишак. Пусть выбирают что в записке, и долой со двора… Пойдем вдарим пока по чаю. — Он вытащил из кармана узелок и перед самым носом солдата развернул куски колотого сахара.

— Ну да, мы по чаю, а они скрадут чё лишнего. — Взгляд промерзшего охранника заметался между сахаром и Татарченко.

— Скрадут, известное дело, — как мог подстраивался шофер, — да я-то не повезу. Я, как и ты, за народное добро. Пойдем, а то шибко холодно, ты ведь вятский. — Почти силой повернул он солдата и потащил к самолетному ящику, служившему сторожкой на въезде в склад. При этом он красноречиво показал рукой у себя за спиной Татарченко и его команде, чтобы грузили машину.