Евгений Воробьев - Капля крови

— А показывают четверть шестого. Когда день — в разгаре. Да что они, чокнулись?

— Я вас не понял. — Лейтенант тоже не отводил глаз от циферблата.

— Чокнулись — значит по-ростовски с ума спятили… Подарить бы эти часы фашистскому архиерею…

Было что-то жуткое и символическое в ошалевших часах. Они старательно тикали, во при этом потеряли власть над стрелками, над маятником, над временем. Часы контужены, как и вся гитлеровская Германия. Она тоже оказалась вне времени, и, хотя пружина заведена и механизм продолжает работать, стрелки часов давно идут вразброд, время фашистов истекло.

Лейтенант решил когда-нибудь написать об этих часах стихотворение. Он достал из планшета заветную тетрадку и долго что-то туда записывал, шевеля яркими, хорошо очерченными губами, совсем по-мальчишески мусоля карандаш.

Когда темнота сгустилась, они перетащили из дома в подвал все, что сочли нужным.

В подвале появились тюфяки, пуховые перины, одеяла, подушки, охапка белья, в том числе новехонькая, нестираная простыня.

Тимоша нарвал ее узкими лоскутами — перевязочный материал.

Большим подарком для всех было чистое белье. Вот это богатство!

На лейтенанта едва налезла рубашка с низким вырезом на груди, на перламутровых пуговичках и с вышитой меткой; рукав кончался где-то между локтем и кистью.

Сперва было Черемных отказался сменить рубаху, — боялся потревожить ноги или из суеверия? — но потом последовал примеру других.

Ну а Тимоше досталась рубаха подлиннее шинели. Лейтенант объяснил, что это ночная рубаха; немцы днем ходят в одной рубашке, а спят в другой — удобно, гигиенично. Тимоша беззлобно, с удовольствием ругал хозяина рубахи, пока с трудом заправлял полотняный шлейф в штаны.

— Ночная рубаха? Ну и ну… До чего додумались! Культурно. А в грязном белье я умереть никак не согласен… Интересуюсь — вши мертвых кусают или брезгуют?

— А у тебя водятся? — насторожился Пестряков.

— Как у Василия Теркина. Частично есть.

— Тогда тебе боевое задание — выбросить все грязное белье.

Тимоша послушно собрал узел с бельем, уволок его и забросил куда-то на соседний двор.

Притащили в подвал и отрывной календарь. Это тоже была выдумка Тимоши. Он повесил календарь, оборвал отжившие листки и при этом возмущался: зачем фрицам понадобилось коверкать русские слова и писать «октобер» и «новембер»?

У Черемных календарь никакого интереса не вызвал. Он не надеялся прожить столько, чтобы у него возникла опасность потерять счет дням. А Тимоша заявил, что он вообще отказывается умирать, не зная, какое это будет число и какой день недели. Дни недели, поскольку они на листках крупным почерком напечатаны, он всегда разберет, не разберет — так угадает, а если собьется — можно отсчитать дни от красного, воскресного листочка.

— По крайней мере будем знать, когда у какого фрица день ангела. Культурно. И когда новый месяц народится…

— До лунных ночей нам бы лучше из этого городка убраться, — встревожился Пестряков; к остальной болтовне Тимоши он отнесся без всякого интереса.

Притащили плошки со стеарином, спички, фаянсовую банку с маком, а затем Тимоша торжественно приволок такой же белоснежный ночной горшок. Можно было захватить и кое-что из посуды, но какой в том смысл, если нет ничего съедобного?

Для маскировки к оконцу подтянули валявшийся у стены, видимо, предназначенный для растопки ящик. Лейтенант взглянул на этикетку — ящик из-под пива.

Тимоша не поленился и наведался в дом еще раз. Он приметил там уксус, обрызгал им скрипучую калитку и облил ящик — сбить со следа и отвадить собак, если бы те заинтересовались чужими следами.

— Теперь порядок. — Тимоша был очень доволен собой. — Вот завоюешь какой-нибудь городок — не отдохнешь по-людски. Бродят славяне из дома в дом как неприкаянные. Ищут, где перина помягче. Но только мой ночлег обходили всегда.

— Чем это объясняется? — полюбопытствовал лейтенант.

— А я мел ношу в кармане, — Тимоша порылся в кармане, побренчал там всякой всячиной и достал замызганный мелок. — Присмотрю уютный домик — сразу пишу на дверях, на ступеньках: «Мины. Не входить!» Вежливо. Будто наследили саперы. Мины засекли, а еще не разоблачили. И череп с костями рисую для испуга. Как на трансформаторной будке. Все обходят дом стороной.

— Ну и дошлый же ты парень! — покачал головой Пестряков, и тень от уса черной стрекозой заметалась по его щеке. — Ни угрызений у тебя, ни совести…