Петр Лебеденко - Холодный туман

Да, все труднее и труднее становилось Шмеллингу скрывать свое истинное лицо от тех, с кем он вылетал на боевые задания, он все яснее понимал, что долго так продолжаться не может. Война, можно сказать, только началась, по сути дела, все еще впереди, а на него уже косо поглядывает Шпеер, но и многие другие летчиками.

Надо было что-то решать. Решать немедленно.

И вот он вылетает на очередное задание — вылетает четверка во главе со Шпеером, который в последнее время и глаз не спускает с обер-лейтенанта Шмеллинга. Уже через несколько минут они встречаются с русскими истребителями и начинается бой. В какое-то мгновение Ноэль слышит в шлемофоне полный дикой злобы голос Шпеера: «Шмеллинг, сволочь, я все вижу! Все вижу, слышишь! Вижу, куда ты стреляешь!» От этого голоса, от этих слов нервная судорога, как разряд тока, прошивает Шмеллинга насквозь, он лихорадочно думает, что ему надо сейчас предпринять, но в это самое время «фоккер» Шпеера взрывается и клубком огня устремляется к земле. А еще через несколько секунд русские летчики сбивают и второго «фоккера», третий же мгновенно выходит из боя, переваливаясь с крыла на крыло, оставляя за собой все чернеющую полосу дыма, тащится на запад. Шмеллинг дает полный газ, свечой уходит в небо и скрывается за облаком.

Здесь хорошо. Облака кажутся легкими бирюзовыми волнами безбрежного океана, они колышутся так плавно, будто лишь слабый бриз ласково шевелит их, не давая совсем замереть. Какая-то давно забытая благость обволакивает душу Ноэля, ему сейчас хочется забыть обо всем на свете и парить, парить над этими изумрудными волнами, наподобие тех чаек, которых он до сих пор помнит. Даже одна мысль о том, что ему надо возвращаться на свою базу, приводит его в ужас, он уже смертельно устал обманывать и других, и самого себя, он готов умереть, лишь бы не повторялось то, от чего он перестает быть самим собой.

И вдруг его осеняет: он больше т-у-д-а не вернется. Он отыщет аэродром, где базируются советские самолеты, сядет там — и все. Плен? Да, плен! Он попросит русских, чтобы они каким-нибудь образом распространили слухи, будто среди сбитых, погибших летчиков они по уцелевшим документам установили, что был и лейтенант Ноэль Шмеллинг. И тогда никто не посмеет и пальцем тронуть его отца и мать. Ну, а после того, как закончится война, (а закончится она, по его твердому убеждению, поражением фашизма), Ноэль Шмеллинг объявится на своей родине, и никому не будет дела до того, где он все это время был.

Это решение Ноэля только на первый взгляд могло показаться скоропалительным, случайным, не совсем обдуманным. Таким они могло показаться и самому Ноэлю, но это было не так. Оно в нем зрело давно, зрело подспудно, он просто до поры до времени скрывал его от самого себя.

И вот настала пора воплотить его в жизнь…

В просвете облаков Шмеллинг неожиданно увидал советский истребитель. Кажется, это был один из тех, который несколько минут назад участвовал в воздушном бою. Истребитель держал, курс на восток, на свою, наверное, базу. Это облегчало задачу: Ноэлю не надо было рыскать в поисках советского аэродрома. Вот так обер-лейтенант Шмеллинг вновь встретился с Миколой Чередой и, когда через переводчика рассказывал свою историю, ни у кого почему-то не возникало сомнения, что эта история правдива от начала до конца. А Денисио она снова и снова заставила задуматься над не раз возникавшим перед ним вопросом: не трагедия ли это для нации, когда ее вожди развязывают войну в надежде, что они сами и их народ окажутся победителями…

— Вот мы и здесь? — сказал Микола Череда. — Долго сюда топали, но все ж притопали.

Это был первый аэродром на территории Германии, на котором один за другим приземлились истребители его эскадрильи. Летчики собрались вокруг Миколы Череды, стояли, не снимая шлемов, вроде как с удивлением оглядывались вокруг, словно стараясь отыскать на этой чужой земле что-то такое, чего нет там, откуда они прилетели.

Однако ничего особенного не замечали. Земля как земля; кое-где проклевывается ранневесенняя травка, начинают одеваться листвой деревья, ровными рядами растущие вдоль границы аэродрома; по небу плывут перистые облака, точно такие же, какие плывут над Кубанью, над Доном, над Волгой.

Да, глаза ничего особенного вокруг не видят. А вот каким-то шестым или двадцатым чувством летчики ощущают нечто такое, к чему они не привыкли: каждый из них улавливает какую-то вокруг напряженность, затаенность всего живого, что их окружает; создается такое впечатление, будто и в листьях деревьев, и в любой проклюнувшейся травинке, и в высоких перистых облаках притаилось что-то враждебное, неприязненное, недоброжелательное.