Петр Лебеденко - Холодный туман

Иногда же ему казалось, будто он один идет по полю, его ноги вязнут в траве, но не в зеленой, а в желто-бурой, точно ее истоптало своими, пышушими жаром, ногами само солнце. Но вот он выходит, наконец, на дорогу, и — неизвестно, куда она ведет. Мальчишка Костя Строгов стоит на ней в полной растерянности и почему-то вспоминает вещие слова своего деда, мудрого седого старика с такими живыми глазами, словно это глаза отрока. Дед говорит: «Никогда не спрашивай у Бога дорогу в небо — он укажет самую трудную».

— В горах такой пакости нет, — услыхал Константин Константинович голос солдата Хаджи. — В горах воздух — как хороший родник. Его пить можно. В Сибири такой воздух, который пить можно, есть? Нету в Сибири такого воздуха. Там тоже болота.

— Не талдычь над ухом! — это уже голос солдата Мельникова. — Видишь, человек думает.

— Не вижу. Какой человек?

— Я думаю, понял? Мысля хорошая в голову пришла. Может, сам Господь послал ее, понял?

— Опять не понял. Мысля — это что?

— Ну, думка такая. Человек — он чо по-твоему? Ужака? Или жаба? Голова человеку для чего дадена, знаешь?

— Знаю. Мозгой шевелить.

— То-то и оно. А теперь слушай: На восток отсюда — сплошь болота. Так?

— Так.

— А вот и не так. То в одном месте, то в другом — такие же островки, как наш, прилепились к болоту. Куда ни кинь, везде островки. Много их, немцы наш не обследовали как следует именно потому, что он не один у них перед глазами маячил. Понял?

— Не понял. Зачем нам столько островков? Одного мало?.. Подожди, Мельников, я все понял. Мы бросаем свой островок, переходим на другой, потом на третий. И все тихо, ночью. Вот только как же товарищ полковник? И Ольгушка? Они ж не пойдут. Оба сильно больны. Нести надо. А как мы трое двоих тащить будем? На спине?

— Что такое плот, знаешь?

— Слыхал. Одно бревно, другое, еще одно, еще другое, потом они все вместе. Грузи на них что хочешь… Плот по болоту потянем?

— Потянем за милую душу.

— Одно, другое бревно, еще одно, еще другое — где найдем?

— Присмотрел я уже в одном месте. Еще когда этот островок обследовал… Долго раздумывал, да выходит, что другого пути нету. Буду товарищу лейтенанту докладывать.

Третьи сутки над землей висел туман.

Туманом заполнено было все: каждая ложбинка, каждый овражец, не говоря уже о пойме небольшой речушки, расположенной рядом с аэродромом — над ней туман был таким густым, что казался каким-то твердым телом. А все летное поле — и взлетная полоса, и капониры, в которых стояли зачехленные и прикрытые маскировочными сетками самолеты — словно вдруг погрузились на дно мутного озера, где ничего не видно и ничего не слышно.

Выйдя после завтрака или после обеда из столовой, летчики брели на аэродром, выставив вперед руки, точно слепоокие, изредка окликая друг друга, чтобы не потеряться. А там собирались в кучу, напропалую дымили папиросами, наблюдая, как дым мгновенно исчезает в тумане.

Ругаться по поводу тумана надоело: все самые ласковые слова (благо, среди них не было женского персонала) в адрес этой сволочной мути были неоднократно произнесены, всеми эпитетами «этот паскудный подарок природы» (В. И. Чапанин) был награжден, и теперь оставалось лишь презрительно поплевывать в нависший над миром мрак.

В основном собирались у самолета Денисио. Денисио не переставал удивляться — сами уже не раз обстрелянные, потерявшие в боях уже не мало своих друзей, летчики все время просили: расскажи, как дрались в Испании, как там летали, кто такие марокканцы, какие там девушки, что за песни поют в той замечательной стране.

И Денисио рассказывал. О летчиках интернациональной эскадрильи, о своем друге Павлито — Павле Дубровине, о венграх — Матьяше-большом и Матьяше-маленьком, о генерале Дугласе — замечательном русском летчике Смушкевиче и, конечно, о славной испанской девушке Эстрелье, погибшей в самом конце революционно-освободительной войны. У него спрашивали: «Ты любил эту девушку Эстрелью?» Он отвечал: «Да, любил». У него спрашивали: «Там, в Испании, сейчас генерал Франко — такой же фашист, как Муссолини и Гитлер… Ты до сих пор любишь Испанию?» Он отвечал: «Я всегда ее буду любить». И начинал рассказывать о неповторимых по красоте горных вершинах Гвадаррамы, о родном городе Сервантеса Алькала-де-Энаресе, о Барселоне и барселонцах, о стране басков и ее непокорных, взрывных, как динамит, и добрых, как дети, жителях.

Туман сплошными белыми змеями полз по земле, непроницаемой завесой висел над миром, все звуки тонули в этом тумане, и казалось, что нет в этих краях никакой войны, а если и слышится порой ее эхо, то доносится оно издалека, из-за Пиренеев, как отголосок тоже уже давно отбушевавшей войны. Умолкал, устав от разговоров, Денисио, наступала долгая тишина, потом кто-нибудь из летчиков просил Валерия Строгова: