Сергей Крылов - День рождения

Они спускались парами, неторопливо, размеренно ступая.

Раз-два, раз-два.

И другая пара — раз-два, раз-два.

И третья — раз-два, раз-два.

И четвертая…

Они спускались парами, и в руках у них были темные плоские ящики, которые они держали за железные скобы-ручки.

Раз-два, раз-два.

Такие старательные темные муравьишки на белом-белом-белом снегу.

Раз-два, раз-два.

И другая пара — раз-два, раз-два…

Но что это? Что случилось? Почему на том, дальнем конце деревни люди выбегают из уцелевших домов, испуганно мечутся, будто вновь спасаясь от пожара?

— Школу взрывать!

— Кирпичные избы взрывать!

— Перебьют!

— Быстрей в овраг! Быстрей в овраг! В овраг… убьют… быстрей… убьют…

Был день, и людям было страшно. Но чего они боятся? Боже мой, как смешно они бегут: быстро-быстро, потом останавливаются, возвращаются, дергаются, падают. Как смешно они бегут! Да они не умеют бегать, поэтому им страшно. Бежать так легко, можно убежать далеко: раз — и летишь, раз — и опять летишь над твердой дорогой, над розовеющим снегом. Чудесно! Как во сне, только здесь все делаешь сам: раз — и летишь, раз — и опять летишь над твердой дорогой, над розовеющим снегом. Чего они боятся?

Я бежал и спасался сам. Я был первый. Второй, перекинутый через плечо, с растопыренными руками и остановившимся взглядом трясся за спиной у деда. Третий…

Странно, я вспоминаю, у каждой из них было по трое, а четвертым они были брюхаты. К тому же они не умели бегать, поэтому им было страшно.

Глядите, глядите, их еще видно, они бегут, волоча дряхлых, перекинув за плечи младенцев, поддерживая вздутые животы.

«О, Русская земля!..»

Торопливо и часто оглядываясь, будто за ними гнался, настигал их кто-то невидимый, выбежали они за деревню, свернули с дороги в глубокий снег и двинулись напрямик к оврагу. Но что это с ней? Почему она так кричит? Почему она кричит и падает? Почему стало так плохо? Почему все остановилось? Я не слышал ничего, кроме ее взлетающего стонущего крика, потом перестал слышать и его, он ударил в меня, вошел внутрь, оборвал грудь, опустошил, появилось нестерпимое мучительное чувство жалости, я топтал снег, тряс кулаками и вопил:

— Что это? Зачем? Заче-ем? Заче-е-ем?

Я знаю, я помню, с той поры, с той минуты, с того мгновения я болею чужой болью, стыжусь чужим стыдом, виню себя чужой виной. Не внове… Но как выдерживает это одно-единстве иное сердце?

Все остановилось: она повалилась коленями в снег, накрыла голову руками, затряслась, зарыдала глубоко и неслышно. Справа от леса по отлогому долгому спуску плыли, скользили, приближались люди в белом. Они сошлись у крайнего поместья и выехали на дорогу. Лица их были сосредоточенны и отрешенны, они знали, что пришли на землю ненадолго и должны успеть сделать дело, которое, кроме них, сделать некому. И они двинулись навстречу тем: один, два, три… семь… девять… двенадцать.

Я помню их разными.

Когда отходили…

Их было немного…

Почему-то осталось впечатление, что они какие-то… неодетые. Стоял холодный, мокрый октябрь, а они без шинелей.

Перед въездом в деревню по бровке оврага был отрыт противотанковый ров, и они поочередно выходили туда к дороге, к своей игрушечной пушечке. Караулили. Ждали гостей…

Он сидел, склонившись над столом, наголо стриженный, самый молодой и, как мне думалось, ужасно грустный.

Потом, много позже, я узнаю, что то была глубокая усталость, а тогда мне думалось, что он ужасно грустный.

Другие о чем-то невесело переговаривались между собой, а он одиноко и долго молчал.

Мне всей душой было жаль его, и помню,

как глубоко меня поразило,

что он оказался старшим среди них.

Он поднял голову от стола и сказал:

— Идите… смените…

— Товарищ… я… у меня и обмотки еще не просохли.

— Может быть, мне пойти?

Нет, не строго и твердо, а недовольно, вяло и тускло:

— Может быть, мне пойти?

Потом про них, раздавленных вместе с их жалкой пушечкой, скажут: «Лежат… Прибрать бы надо».

Лежат… Прибрать бы надо…

Лежат… Лежат… Прибрать бы надо… Сколько их…

Нет горших дней в памяти русского сердца, и нет горшей доли, как пасть от руки повсюду торжествующего врага с чувством своей и всеобщей вины за его торжество, с чувством безответной тревоги — а как будет дальше?

Так и пали они, а живым вечно жить с их последней мужеством-болью.

Вот для них — сотворись невозможное чудо: встаньте, взгляните… туда, в сорок третий… встаньте, взгляните… и спите спокойно.