Сергей Михеенков - Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»

Вчера во второй половине дня снайпер доложил о том, что в глубине косы окапывается пулеметный расчет немцев. Спустя полчаса капитан Солодовников рассматривал немцев в прицел. А еще через час с небольшим сразу несколько наблюдателей засекли на той стороне возле брода конных. Комбат посмотрел в бинокль и в одном из разведчиков узнал командира Седьмой роты старшего лейтенанта Нелюбина. Он тут же выслал навстречу им разведчиков. Минометчиком и артиллеристам отдал приказ приготовиться к бою. Расчеты подняли на брустверы свои пулеметы. Снайпер взял в прицел пулеметчика, сидевшего возле МГ.

– Если поднимется заваруха, стреляй, – приказал ему капитан Солодовников. – И не подпускай никого к пулемету. Этот пулемет должен молчать.

– Понял, товарищ капитан, – ответил снайпер.

Снять пулеметчика особой сложности для него не составляло. Но когда начнется то, о чем сказал комбат, выполнить приказ будет уже сложнее. Во-первых, пулеметчик исчезнет за бруствером. Проснется его второй номер и тоже из мишени мгновенно превратится в опасного противника. Приступит к наблюдению третий номер. Хотя, похоже, наблюдатель из него, как из дерьма пуля. Очкарик. Именно таких, недоделанных, в последнее время притаскивали разведчики из-за болота, когда уходили за «языком». «Языки» из них были точно такие же, как, должно быть, и солдаты. Значит, наблюдать будет тот, который спит. А может, это и есть первый номер. А наблюдатель тот, который бодрствует возле пулемета. На нем нашивки унтера. Не похоже, чтобы он был наблюдателем. Но в любом случае его надо убирать первым. И снайпер решил стрелять сразу, как только возникнет опасность.

Саперные и штыковые лопаты, добытые славянами, скорее всего, где-нибудь в деревне или позаимствованные у артиллеристов, которым отрыли и основную, и запасную позиции, в первую очередь, гремели и стучали по всему фронту обороны батальона. Тянуло махорочным дымком. Слышался разговор, смех. Иногда солдаты, раздевшиеся до пояса, выскакивали к протоке и зачерпывали котелками воды и неторопливо поднимались на пригорок. Их окликали товарищи, и в ответ они смеялись и насмешливо указывали на ту сторону протоки, где, как все знали, должна быть немецкая оборона. Там пока никого не было видно. Такие минуты всегда расхолаживают солдат. До первого выстрела. Первый выстрел все ставит на свои места. Когда солдат видит истекающего кровью товарища и, машинально разрывая зубами упаковку индивидуального пакета, пытается хоть чем-то помочь ему, он уже понимает, что тому уже ничего не надо, что они наказаны за то, что забыли о главном – они на войне. Здесь убивают. Но сейчас эта видимая расхлябанность была необходима. Она маскировала то внутреннее напряжение, ту стальную пружину, которая сжималась на этом крошечном участке фронта все туже и туже. Пусть думают, что мы – обычная стрелковая часть, которая только что прибыла на передний край и приступила к обустройству своего участка обороны. Это были те редкие часы, когда комбат Солодовников был доволен своими людьми.

Снайпер неподвижно лежал в своем неглубоком, наспех отрытом у самой воды окопчике под поваленной ольхой, на которой нависла сухая трава и какой-то болотный сор, оставленный паводком и теперь высохший до хрустящей белизны. Он знал, что его позиция хорошая. С ней он может выбить весь пулеметный расчет. Но потом нужно будет срочно отсюда убираться. И он знал, куда. Запасная была приготовлена правее, в конце лощины, напротив тропы, по которой будут возвращаться разведчики. Первым – унтера. Затем того, который спит. Очкарика-недотепу – последним. Первые двое солдаты бывалые. А этот…

Снайпер медленным движением перевел прицел правее. Всадники уже пробирались по зарослям ольховника вдоль протоки. Они удалялись от немцев. Наконец, остановились. Они заметили тропу. Мины там, к счастью, сняты. Ага, зашевелился унтер. Вытянул голову. Неужели заметил? Заметил. Конечно, заметил. Снайпер вернул прицел назад. Уголки перекрестья сошлись на каске, затянутой камуфляжным чехлом, прихваченным узким ремешком. Под ремешок предусмотрительно натыканы черемуховые веточки. Без оптики его не разглядишь и с пятидесяти шагов. Ну что, стрелять? Снайпер погладил указательным пальцем теплую, мгновенно нагревшуюся скобу спуска. Винтовка у него была надежной. И он уже представил, как дернется после выстрела голова унтера над бруствером окопа на той стороне протоки, как запахнет сразу сгоревшим порохом, как он тут же спокойным, неторопливым движением передернет затвор и ухватит в перекрестье другую цель. Но что-то удерживало его. Что? Он на мгновение задумался и вдруг понял: немец, наблюдавший за вереницей всадников, пробиравшихся краем протоки к тропе, не первый день на передовой, он знает, что такое здешние болота и что такое для пулеметчика первым открыть огонь на виду у нескольких десятков стрелков, окапывающихся перед ним по фронту. Он не хочет стрелять, понял снайпер. Он видит разведчиков, но стрелять не хочет. Очкарик-недотепа ничего, конечно же, не видит. Где ему? Послушно копает своей лопатой, как всякий салага старается для коллектива. А второй номер, или наблюдатель, спит. Как всякий старослужащий. И унтер, единственный из всего расчета, кто заметил русских, почему-то решил не стрелять. Понятно, почему. Жить всем охота. Что ж, ганс, потерплю и я. И снайпер снял палец со скобы.