Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников

Он проснулся в слезах. Слезы стояли во впадинах глаз, как в проталинах. Он вздохнул и повернулся набок. И увидел, что в подвальном помещении находится не один. В двух шагах от лежанки потрескивали в топке дрова. Возле чугунной дверочки с литыми вензелями и фигурой охотника или пастуха, в полусумерках разобрать было невозможно, стояла на коленях Шура. Рядом, на круглом столике, горела свеча. Девушка стояла, замерев в неподвижной позе. Ивану даже показалось, что она молится. В Польше, когда из лагеря их, наиболее крепких физически, вывозили на различные работы вначале в Ружаны, а потом в Варшаву, он видел молящихся женщин. Среди военнопленных было много поляков, и Иван понимал, о ком молятся в храмах, а иногда и прямо на улице молодые и пожилые польки. Однажды, когда их в очередной раз гнали в Ружаны на строительство какого-то склада или казармы, возле деревни, в которой не было ни церкви, ни часовни, он увидел молящуюся девушку. Она стояла на коленях перед иконой Богоматери, прилаженной под голубцом креста так, чтобы на икону не попадал дождь и не портил ее раньше срока. Крест был высокий, выше человеческого роста. И сложен был из камня. Девушка стояла на коленях и не отрываясь смотрела на икону. На глазах ее стояли слезы. Что она пережила? Гибель отца? Брата? Жениха? О ком она молилась? За кого просила Матерь Небесную? Колонна военнопленных прошла мимо нее молча. Никто не проронил ни слова. Лишь потом, когда вышли в поле, кто-то из пожилых сказал:

– Кто бы о нас так помолился…

Иван не выдержал и вздохнул. Вздох вырвался сам собой. Ему не хотелось тревожить Шуру. Пускай бы стояла так, у приоткрытой раскаленной дверочки, пускай бы молчала или молилась, а он бы смотрел на ее тонкую фигуру, на линию головы и шеи, на отблески огня, мерцающие на ее щеке и на пряди русых волос, выпавших из-под платка. Ему казалось, что там, у печи, стоит одна из его сестер. Может, Варя, а может, младшая, Стеша, и молится о нем. Молитва сестры о брате должна дойти до Бога. Если он есть.

– Ты молилась? – спросил он ее.

– Да, молилась, – ответила она. Она ответила не сразу. Некоторое время смотрела на него и только потом кивнула. – А ты плакал?

– Плакал. Слезы – сами собой… Как у ребенка.

– У меня тоже так бывает. Когда о маме думаю, о доме, о нашей деревне.

– Расскажи мне о своей деревне. И о брате тоже.

– О брате я тебе уже все рассказала.

– А ты расскажи еще раз.

– Еще раз? – Она заглянула в щель, в приоткрытую дверочку, на огонь, играющий на поленьях, представила, как слушала бы все, что ей рассказывали бы об Иванке, если бы нашелся такой человек, который знал его, и улыбнулась. – Хорошо, расскажу и о Курсанте.

– Ты называй его Санькой.

– Нет, так мы его не называли.

– Чудная ты девчонка. Он же, Санька, всего на четыре или пять лет старше тебя! Только ты сядь куда-нибудь. Не стой на коленях.

– Нет, мне так удобней.

– А что у тебя за книга?

– Молитвенник.

– Покажи.

Она протянула ему маленькую книжечку в красном кожаном переплете с атласной лентой закладки, вшитой в корешок. Он открыл ее на той странице, которая была заложена и вдруг швырнул молитвенник к печи.

– Это же на немецком языке! – крикнул он.

Шура молча подняла книжечку, осмотрела ее и бережно потрогала пострадавшие места.

– Этот проклятый язык… Он везде! Как я их всех ненавижу! И этот, Керн, тоже такая же сволочь, как и все!

– Но он спасает тебя.

– Спасает. Себя он спасает. Думаешь, он антифашист? Арман ему наверняка хорошо заплатил. Вот и весь секрет его участия. А ты слышала, как ловко он ограничил свой риск? Да он меня сдаст, как только запахнет жареным! Просто другого выхода нет. А ты молишься по-немецки…

– Я молюсь не по-немецки. Я перевожу. А некоторые молитвы здесь по-латыни.

– По-латыни?

– Да, это древний язык европейцев. Как у нас церковнославянский. Вот, послушай. – И Шура прочитала отрывок из молитвы. Потом, как смогла, перевела ее.

– Да, звучит иначе, чем немецкий. Больше похож на итальянский. Но итальяшки тоже заодно с Гитлером. Если я уйду в горы, я всем им отомщу. За все. За то, что они творили в лесах под Вязьмой. За рославльский конлагерь. За пушкинские казармы под Минском. За Ружаны, за палки вахманов и расстрелы на дорогах. За тухлую баланду. За издевательство и за карцеры. За то, что относились к нам, как скоту. За отца. За Нестера. За лейтенанта. У меня большой счет. Все записано. У меня счетовод строгий. – И Иван похлопал ладонью по груди.