Сергей Колбасьев - Салажонок

Вернулись под утро второй бессонной ночи, но через десять минут вновь вышли с приказом догнать и возвратить в Мариуполь высланные в Ейск за подкреплением транспорты.

— Значит, не нужны, — сказал Ситников, и по его голосу Васька понял, что дело плохо. Видно, решили Мариуполь не оборонять и вызвали транспорты для срочной эвакуации.

Задумываться над этим, однако, не приходилось, — нужно было высматривать силуэты транспортов.

Наконец их увидели, догнали и завернули обратно. Сами в Мариуполь пришли к обеду, но обедать не сели. В полном составе отправились выгружать из вагонов боеприпасы.

В порту чувствовалась обреченность. Поезд коморси — два вагона с паровозом — все еще стоял на рельсах, но пустой и мертвый. Даже занавески в его зеркальных окнах были сорваны.

— Белые взяли Волноваху, — объяснил какой-то толстый грек. — Взяли, понимаете или нет, и поезд не успел пробиться. — В его картавом говоре звучала плохо скрытая радость. Он облизывал губы.

Усталость не ощущалась, но сознание было притуплено. Васька еле успел увернуться от вырвавшегося из рук Суомалайнена ящика, Совчук зацепил ногой за рельс, упал, в кровь разбил лицо и рассвирепел:

— Нагородили, псы, проходу нет!

Ящики патронов, снаряды и заряды в цинковых чехлах на руках несли к ошвартованным у стенки баржам. Пристани были забиты вагонетками с углем, кучками сапог, брюк и прочего обмундирования, поленницами серого хлеба, хаосом мебели из штаба и взволнованными, эвакуирующимися со всем скарбом семьями флотилии. Казалось, порт вывернулся наизнанку и все свое население, все имущество выбросил к морю.

Когда-то Васька был в Харькове на большом пожаре. Совсем такое же творилось на мостовой перед горящим домом. Сейчас так же, как тогда, хорошо чувствовали себя одни торговки. Их арбузы шли бойко, и они зарабатывали.

В два часа на кораблях пробило четыре склянки. Что бы ни делалось кругом, судовая жизнь шла своим чередом, размеренная и спокойная. Сразу за колокольным боем, точно по сигналу, налетели белые аэропланы. С низким ревом они спустились из-за облаков и четкими крестами распластались на небе. С обеих сторон пристани забили противоаэропланные пушки, а сверху в ответ пришел протяжный свист. Он дрожал, нарастая, он падал прямо на головы, от него нельзя было дышать и не было никакого спасения. На самой высокой ноте он оборвался оглушительным разрывом. Бомба легла в воду.

Толпа кинулась, и торговки заголосили. Суслов, уронив свой стотридцатимиллиметровый заряд, застыл в неестественной позе. Сверху снова нарастал переливчатый свист, а на канлодках учащенно гремели противоаэропланки. Мать комиссара сторожевиков вдруг выругалась басом:

— Аспиды окаянные! Сволота! Даже белья просушить не дали. Мокрым его вези.

Ее прервал новый взрыв. Саженях в ста временная кузница разлетелась дымом, и сложенные у ее стенки минные якоря по-лягушечьи запрыгали в разные стороны. Мать комиссара, отмахнувшись, покатила свою тележку с бельем. Суслов густо покраснел и поднял упавший заряд.

Из-за штабного сада неожиданно вылетел новый аэроплан. Он был маленьким и вертлявым, с красными звездами на крыльях. Крутясь жаворонком, он стремительно набирал высоту. Временами казалось, что он шел прямо вверх, в усеянное пуховками шрапнельных разрывов небо, пряно на ширококрылых врагов.

Канлодки прекратили огонь, и внизу наступила тишина. Все тысячи голов были задраны вверх, все глаза следили за встречей маленькой птицы с двумя большими. Три раза она налетала на одного из своих противников, но каждый раз, покружившись, отлетала обратно. Наконец очертя голову бросилась вперед. Был момент, когда столкновение казалось неизбежным, потом белый аэроплан повернул, начал скользить на крыло, неожиданно перевернулся и, падая листом, рухнул в море за волнорезом. Второй неприятель сразу же ушел в облака. Победа была полной.

Толпа снова задвигалась. Теперь в ее движении не оставалось никаких следов сутолоки. Она была организованна и деловита. Эвакуацию проводила как самое обыденное занятие.

От человека к человеку по всей массе прошел рассказ возвратившегося летчика. Он три раза атаковал и пытался пустить в ход пулемет, но все три раза пулемет заедал. Тогда он решил взять на испуг и взял. Рассказ дополнялся слухом: летчику на месте прикололи к кожанке «Красное Знамя», а отрядного артиллериста немедленно расстреляли.

Организованность крепла с каждым часом. Люди приспособлялись к новым условиям. В каютах пароходов, отданных под семьи, гудели примуса. На палубе «Костромы» за дубовым обеденным столом закусывало чье-то многодетное семейство, на корме «Коцебу» в спокойном подветренном углу мать комиссара развешивала рубашки своего сына.