Павел Губарев - Полёт Кости

Я дальше и дальше растекался по миру, отдаляясь от ямы, в которой лежал бывший я — маленькое, скрюченное, истекающее кровью существо по имени Костя.

Меня щекотал восторг, я чувствовал, что скоро разольюсь по пространству и пропитаю его полностью, — вот я уже вижу себя пятнышком на стене с полосатыми обоями, где-то на противоположной стороне Земного шара. Комната залита утренним ярким светом, девушка, одетая только в короткие штанишки и маечку до пупа, уходит из комнаты на пахнущую летом веранду, где висит календарь с оранжевой надписью CALIFORNIA SUMMERDAYS. А вот я камешек, летящий где-то в чёрном месте возле огромного шара из огня. «Да это же солнце!» — думаю я и понимаю, что думать мне уже тяжело. Точнее лень. Зачем думать?

Но ещё успеваю вспомнить о Вальке, и вдруг острое чувство сожаления возвращает мне способность мыслить. Я снова Костик, но снова мучительно расползаюсь, сознание гаснет, как у человека, которому страшно хочется спать. Ааааа! Ну его всё.

«А жаль, — думаю я, засыпая. — Вот бы всем это рассказать. Показать. Как это всё выглядит снаружи».

И вдруг очутился в какой-то комнате сидящим за столом, накрытом белой скатертью. На столе был только гранёный стакан, наполненный водой. Был день, на белой скатерти виднелась тень стакана, сероватые линии и чуть дрожащие белые пятна. Рядом на стуле я увидел свою мать.

— Да, Костя, — сказала она.

Наверное, я должен был испугаться. Но знаете, трудно чувствовать испуг, когда ты только что был всей вселенной с невыразимым числом рождений и смертей, а главное — с уравнением всех причин и следствий, написанном на языке, который ты только что понял.

Возникла только одна мысль: я могу. Если солнце может осветить стакан с водой, то и я могу сделать, что хочу. Потому что я тоже солнце, и стакан, и свет, и сама возможность. Я часть этого всего — так есть ли разница между мной и всем-всем остальным? Могу вернуться в своё тело, могу начать жить. Могу показать всем — хотя бы краешком, хотя бы намёком, как весь мир выглядит отсюда — снаружи.

Я вновь был в яме, стоя у своего бедного тела. Я был лунным светом, который светил в яму. Я был паучком, который ползёт по корявой стене ямы наверх — к лунному свету и к Луне, которая тоже всё ещё была мной.

Я посмотрел на свою скрюченную фигуру и понял, что будет дальше: я выберусь, выкарабкаюсь и выживу. Буду, как одержимый, строить машины, которые смогут летать так высоко, как никто ещё не летал. Из них будет видно нашу Землю — не просто с высоты, а извне.

И когда-нибудь, загадал я, мне тоже дадут полететь на такой машине. И я посмотрю на Землю. Быть может, тогда вспомню и этот свой полёт — ведь не смогу же я помнить это ощущение каждый день: не может быть в простой человеческой голове таких мыслей.

И вот я уже видел, как именно оно будет: я уезжаю в Москву учиться, голодаю в общежитии института, потом изучаю станки на каком-то заводе. А потом мы с маленьким, умным и злым человеком, у которого короткая шея и круглые щеки, смотрим в чертёж. Мы строим машины, летаем над казахскими степями в самолётах, сбрасывая что-то на парашютах, ругаемся с министрами и смотрим, наконец, в бинокли, как длинная белая штука, отталкиваясь огнём от бетона, уходит вверх.

Я вижу, как, запертый с ещё двумя парнями в душной и тесной коробке, я пролетаю над Землёй, кричу что-то людям внизу по радио, вожусь с приборами, не уставая поглядывать в круглое окошко на цветной шарик.

Но это всё впереди. Надо выбраться из ямы. Надо начать жить. Надо, чтобы кончилась война. За это стоит бороться.

Снова вижу залитый скупым лунным светом двор, чернеющий неровный квадрат своей могилы и себя на дне. Вижу, как я замер, слушая разговор проходящих рядом немцев. Вижу, как выползаю из ямы, перебираюсь в соседний двор, прячусь в мусорном ящике. Встречаю кота Билли Бонса, который бежит ко мне, долго мяукает, но всё же исчезает за забором по своим делам. Иду к реке, но от усталости падаю в кусты и сплю до темноты. Добираюсь до реки, переплываю на другой берег. Знаками прошу воды в деревне. Противостолбнячный укол, медсанбат. Мама, которая разыскала меня в госпитале и которая уже не выпустит меня из тыла.

Она сидит у больничной кровати, я лежу с перебинтованной шеей. Я парю над нами обоими, заглядываю в тетрадь на столике: «Феоктистов К. П. 1926 г. р. Огнестр. ранение шеи».

Я возвращаюсь к своему телу, ныряю в смерчик и за несколько секунд до пробуждения успеваю поменять кое-что в прошлом: теперь я буду помнить, как брат принёс домой какую-то книгу. Мельком вижу обложку: «Я. Перельман. Межплане…». Видение пропадает, я просыпаюсь, забывая про взгляд снаружи, про то, как это — быть всем миром разом, и про смерчики.