Михаило Лалич - Избранное

— Вот так вас разделывают братья албанцы, — начинает он.

— И братья четники тоже, — говорю я.

— Это другое, после суда, по приговору…

— Полагаешь, пули слаще с благословения приговора?

— А почему вы во время войны вздумали бороться за власть?

— Ну, а вы, не способные править ни в военное, ни в мирное время, почему не признаете это и не уступите власть лучшим?

Звякнула щеколда и прервала дискуссию. Дверь широко открылась. С десяток сумасшедших, без шинелей, простоволосые, с унтер-офицерскими отличиями на кителях, осветили карманными фонарями спящих и словно разъярились. С хохотом забираются внутрь, бьют сапогами куда придется, топчут людей, как кони солому на току. Молча, даже не бранясь, лишь время от времени выкрикивают что-то гортанными голосами. То ли устали, то ли заболели ноги, или посбивали сапоги, вдруг, словно ночуя приближение неведомой опасности, как по команде, один за другим выскочили из вагона.

Пока пострадавшие ощупывают ребра и охают, являются на смену другие, у них тоже в руках фонари, но они не хохочут, а выкрикивают:

— Ножи у кого есть, косари, резаки, бритвы, кинжалы большие, малые — все сдать!

— Часы, перстни, дукаты белые и желтые! Кто не сдаст, расстреляем на месте! Нечего больше с вами нянчиться!

— Табак, трубки, сигареты, портсигары, мундштуки, все огнива, спички, папиросную бумагу — бросить сюда на одеяло!

— Кто не бросит, пусть пеняет на себя, боком ему выйдет!

— У кого есть лиры, албанские леки, сербские динары, болгарские деньги, все бросать сюда!

Подождали, потом собрали все, что перепуганные люди побросали, и принялись за обыск: одни вытряхивают торбы, другие шарят по карманам. Мимоходом сбивают с ног тех, кто стоит на пути. Бьют по щекам. Требуют снять штаны, осматривают. Суют руки под рубахи. Отнимают бумажники, даже пустые. Бьют тех, кто пытался что-то запрятать, и тех, у кого ничего не находят, в наказание за то, что потратили на них время. И эти торопятся, словно за ними гонятся, — видимо; главный хозяин ограничил время грабежа. Внезапно один за другим выскакивают из вагона. Дверь с грохотом задвигается, и громко лязгает, входя в кольцо, железный крюк.

А унтеры уже бегут к соседнему вагону, и там поднимается шум. И так по порядку эти, а может быть другие, обошли всех.

Гремит залп, трещат отдельные выстрелы — это добивают оставшихся в живых, потом раздается пронзительный свист, наконец топот бегущих по полотну солдат… И вдруг наступает тишина, слышно только, как вдоль состава расхаживают по щебенке в своих узких, неудобных ботинках, прихрамывая, скелеты-часовые в шлемах и слишком широких и потому собранных под поясами в множество складок зимних шинелях.

Через окно видно, как один из скелетов маячит под фонарем. Вот он подошел к окну и тихо, по-воровскому, зовет Радула и Радисава, спрашивает, нужны ли им спички, если нужны, он бросит, но, поскольку никто не обманывается и не принимает его предложения, он направляется к другому вагону и там зовет Милисава, чтоб оказать ему знак дружбы.

В конце концов поезд покатил на север. И всю ночь скулил, с трудом преодолевая подъемы, — теперь, уж наверно, не вернется и не станет мотаться туда и обратно без толку, как до сих пор. И лучше, что мы едем на север, — не к чему повторять историю и везти нас на восточные невольничьи рынки. Пусть нас поглядят на рынках севера и запада — гам мучения основываются на разуме, на научной базе, а не на устарелых восточных методах кругов ада.

Едем наконец по культивированной земле. Узнаем по садам Кралево, миновали город и его огромное кладбище. И тут что-то произошло: передние вагоны двинулись дальше, а задние остались на месте. Нас высадили из вагонов и погнали к кладбищу, все ближе к кладбищу, к оврагам, потом почему-то передумали и повели на луг к ангарам для самолетов, затолкали внутрь, под раскаленную железную крышу, разрешили лечь на утрамбованные стружки и заперли.

Так мы выпали из железнодорожного, да и всех прочих расписаний — опять ума не приложат, что с нами делать, и смотрят на нас как на внезапно навалившуюся обузу. Чтобы как-то прокормить, разрешают горожанам провести сбор пожертвований в пользу голодных черногорцев. То ли сказали, что нас вдвое больше (что во время войны дело обычное), то ли кралевчане так соскучились по черногорцам (что совсем необычно) — тем не менее в городе собрали столько капусты, шпината, гороха, фасоли, сала, мяса, копченостей, каурмы [19] Каурма — национальное блюдо на Востоке. , луку, чеснока, индюшатины, сыра, сливок, колбас, что мы три дня пировали, как на свадьбе. Правда, малость страдали от жажды и у некоторых разболелись животы. Зато нашлись и сигареты, и резаный табак, и папиросная бумага, и сладости, поэтому мы только и делаем, что делим прибывающие дары, жуем да сосем.