Михаило Лалич - Избранное

Снаружи есть люди. Слышны шаги и голоса. Что-то таскают, кажется мешки, и бросают их с плеча на землю. Потом волокут по земле доски. Тюкают топором.

— Тешут, — говорит Шайо.

— Гробы для нас, — острит, подмигивая, Градич.

— Гробы для могильщиков, — заключает Шумич. — Коммунистам гробы не положены, они безбожники.

— Ты вот шутишь, — вмешивается Шайо, — а знаешь, если нас сегодня не постреляют…

— То что будет?

— Подохнем с голоду!

— Не так-то просто подохнуть с голоду, — замечает Шумич. — За два дня не умирают. Однако пуля не худший вариант.

— Не для них, а для нас…

— И для нас! Подумай сам: революции, поедающей своих детей, нас уже есть не придется. Ей пришлось бы поискать других. Кроме того, освободимся от ссор с женой, с тещей, освободимся от старости, которая, братец ты мой, всегда отвратна.

— Не будь мы здесь, — заворчал Борачич, — отделал бы я тебя за дуракаваляние так, что ты не сел бы на задницу по крайней мере поделю!

— А ты еще здесь?.. Чего-то ждешь?

На шоссе звякнул котел. Борачич вздрогнул.

— Жду, чтоб привезли котел, сварили меня там и съели эти культурные европейцы, которые сюда заявились!

У барака чувствуется оживление, звучит итальянская речь и слышится дробный топот ног. Вспоминаются на какое-то мгновение фильмы о джунглях, с пляшущими вокруг котла людоедами; нет только спасителей, и потому это не фильм, а явь. Подошли к двери, кто-то возится с замком, со звяканьем подбирает ключи, бранится. Наконец замок со скрежетом щелкает, кто-то толкает дверь и кричит, чтоб выходили. Выходим, смотрим друг на друга, красавцами не назовешь, с одной стороны мы — скелеты в опорках, с другой — малорослые итальянские солдаты в изношенной и мятой зеленой форме, с короткими карабинами за плечами. Их много. На каждого из нас по меньшей мере двое. Нас ведут на другую сторону шоссе в наполненный солдатами двор. Немцы, видимо, передали нас итальянцам, вроде как матерая волчица — оглушенных, полумертвых овец своим волчатам, чтоб учились. Собственно, это не ново, наших отцов и дедов да и нас в свое время передавали от дьявола к черту и от черта к дьяволу.

Мы приготовились, состроили хмурые лица, пусть думают, что нас укротили страхом. Ищем глазами колья, к которым нас будут привязывать, но перед нами стол со стулом, на столе стопка бумага и фотоаппарат. На стуле — без фуражки офицер, из тех, кто окопался в канцелярии, чтоб не испортить цвет лица, длинный, малокровный и щуплый, и бессердечный. В руке металлический карандаш, он вертит его и то выкручивает грифель, то убирает. Потом приказывает нам выстроиться в затылок. Поскольку он лопочет по-нашему, мы решаем, что итальянец — шпион, а поскольку не нашел дела поважней, как возиться с нами, понимаем, что его интересует не боевая слава. Он кладет перед собой бумагу, а это уже чудо: неужто опять начнутся допросы, сколько можно разводить канитель?! Предостаточно нам морочили голову на четнических судах, канцелярские крысы приписывали, добавляли, досаливали. Архивы Колашина битком набиты такими записями… Но, раз нужно — нужно! Все-таки разнообразие: если мы там старались уменьшить свою вину, то здесь ее увеличим, чтоб достичь равновесия.

Шумич влез без очереди — спешит человек. Офицер записал, как зовут, и спросил, чем занимался до войны.

— Я инженер, — сказал Шумич и подмигнул нам. Он был простым землемером, но эта профессия показалась ему недостаточно солидной.

— Малооплачиваемый? — спросил итальянец.

— Почему мало? Высокооплачиваемый! — закобенился Шумич, переворачивая все с ног на голову.

— Тогда почему вы стали коммунистом?

— Потому что вы явились сюда незваными. Надо вас гнать с родной земли. Ясно?

— Значит, если вы нас отсюда выгоните, революция победит?

— Это мы вскоре увидим. Я не уполномочен отвечать на вопросы, касающиеся будущего. Не лучше ли остановиться на ошибках и заслугах прошлого?

— Какую должность вы занимали у партизан?

— Командир роты.

— Чин вроде бы не так уж высок.

— Постараюсь заслужить и более высокий, когда вырвусь отсюда.

— Вырваться отсюда трудно, очень трудно! — говорит офицер и щелкает фотоаппаратом.

С самого начала я предполагал, что он журналист, это фотографирование меня убеждает окончательно: итальянец собирает репортерский материал, не подвергая риску свою шкуру. Прячется он за чьей-то спиной, впрочем, не все ли равно, главное, не так уж трудно ответить на вопросы. Говори, что вздумается, и хоть на мгновение исправляй ошибки превратной судьбы.