Карпов Васильевич - Двое в песках

– Что делать - ясно. Дождемся вечера - и в путь. Завтра выйдем в район учений. Встретим наших.

Разговор утомил их. Они долго лежали молча. Панаев думал: «Ни одна болезнь так быстро не скручивает человека, как жажда. Безводье, оказывается, страшнее любого недуга. Еще вчера мы были здоровенными, а сегодня вот лежим не в состоянии двинуть ни ногой, ни рукой. Если бы с умом расходовали силы, хватило бы надолго. А то бросились бежать как сумасшедшие к этому вертолету - в самый зной, надорвались от перенапряжений. Надо было лежать. Двигаться только ночью. Теперь мы в одну ночь едва ли добредем до района учений. А через несколько дней прекратятся поиски. Сколько можно искать? Подумают, что нас занесло песком во время бури. Все Каракумы не перетрясешь! Может, жить осталось не больше суток. Этот день и ночь. Завтрашний день будет последним. До вечера не протянем. Сгорим».

Яновский толкнул Василия локтем в бок:

– Панаев, спать нельзя. Прилетит вертолет - не услышим. Давай говорить.

– О чем?

– Ну разное. Лишь бы не спать. Расскажи свою биографию.

«Биографию, - подумал Василий. - Пожалуй, самое время подвести итог жизни. Да, короткой оказалась у меня биография! Родился, прожил двадцать лет и умер… Яновский прав - спать нельзя. Могут еще раз прилететь».

Панаев стал рассказывать не спеша, с долгими паузами. Мешала сухость во рту, тяготила усталость. Он говорил только потому, что нужно было не спать:

– Родился я в Харькове. Что за город - не знаю. Не видел его. Отец погиб в сорок первом, а мать умерла в сорок третьем. Меня отдали в детский дом. Детдом переехал в Ташкент. Там я и вырос. Друзья были разные - и хорошие, и плохие. Когда подрос, все меня-куда-то тянуло. Хотелось увидеть настоящую, яркую жизнь. Она мне представлялась как на картине у базарных фотографов. Видал? Большой разрисованный холст, а на нем - море, корабль, скалы, тоннель. Из тоннеля вырвался поезд. Самолет в небе. А по бокам вазы с цветами. Вот к такой красоте меня и тянуло. Несколько раз убегал из детдома. Побывал в воровской компании, по карманам лазил, - не понравилось. Жалко стало тех, кого обворовывали. Получит человек зарплату, несет домой, а ее вытащили! Как он будет жить? Чем станет детей кормить? Всегда мне почему-то дети голодные представлялись. Не вышел из меня вор. Не нашел я жизни, как на картине у фотографа. Вернулся в детский дом. Была у нас там слесарная мастерская. Занимался с нами мастер Александр Николаевич. Молодой. Мы его просто Сашей звали. Не обижался. К пацанам относился хорошо. Любил говорить: «Каждый человек - кузнец своего счастья» и еще: «На трудовом человеке мир держится». Привязался я к нему. За образец себе взял. А потом вдруг открылось, что наши поделки, те, что мы в мастерской делали, Саша на базаре продавал: эксплуатировал нас. Очень мне было обидно. Плакал даже ночью. Ну почему хороший человек подлецом оказался? Вот так я и рос. Поступил в школу ФЗО. Работал на Ташкентском сельмашзаводе. И всегда у меня в памяти Саша стоял. Всегда мне было страшно потерять кого-нибудь из товарищей. Боялся, как бы хороший человек на пакость не сбился. Очень больно терять хороших людей. Вот я и говорил правду в глаза. Многие меня не любили за это. Но когда проходили выборы в комсомольский комитет или в профком, обязательно меня выдвигали и голосовали единогласно. Вот так. Ну а об армии ты все знаешь. С первого дня вместе. Давай теперь ты…

Яновский попытался заговорить, но из пересохшего горла послышалось только хрипение. Откашлялся. Спросил:

– Может, попьем?

– Нет. Об этом забудь.

Игорь лег поудобнее, вытер носовым платком потную шею и грудь через расстегнутую гимнастерку. От платка сладко запахло одеколоном, далекой благоустроенной жизнью.

– У меня судьба другая. Я видел все: и море, и скалы, и корабли. Отец работает начальником строительного управления. Дома бывал только по вечерам. Но когда получал отпуск, закатывали мы всей семьей в Крым или на Кавказ. Если бы ты знал, как там красиво! Все твои картинки базарных фотографов бледнеют перед той природой.

– Я ни разу не видел моря.

– Море - это вода без конца, без края. Голубая, зеленоватая, блестящая и ласковая. Она соленая, но я бы ее пил сейчас, не обратил внимания на горечь. Я бы черпал ее прямо руками. Глотал бы и обливался. Бросился бы в нее вниз головой. Лег на дно и пил, пил.

Панаев легонько толкнул Игоря в бок:

– Не заговаривайся. Давай дальше. Про жизнь.

Яновский замолчал. Он еще некоторое время мысленно наслаждался видениями моря и затем, вздохнув, продолжал: