Виктор Смирнов - Лето волков

– Ты куда? – удержала Кривендиха Валерика. – То ихнее дело, ястребков!

– Ну, хто повезет до дохторов? – спросила Серафима.

– Ночью через лес? – отозвался Попеленко. – Мало одного мертвяка?

Семеренков не отрывал глаз от мальчишки в бричке. Глумский смотрел в землю. Пробормотал:

– Тадеевна, не довезти его.

Позади Ивана раздался треск разрываемой простыни. Он обернулся. Тося подала ему длинный лоскут, тут же оторвала второй. На этот раз она осмелилась посмотреть прямо в глаза Ивану. На щеках ее блеснул свет. Слезы?

Глумский приподнял парня. Иван окончательно, до края, разрезал рубаху. Сначала перевязал еще сочащуюся кровью грудь, потом ладони.

– За нож хватался, – сказал Глумский. – Зелененький совсем пацан. Белый уже, а кровь сочится. Молодое хочет жить.

Иван протянул руку за очередным лоскутом, обернулся. Сильными пальцами лепщицы Тося продолжала рвать простыню и подавать лоскуты. Иван задержал ее пальцы в своих. Она не опустила взгляда. Она была с ним в эту минуту, заодно с ним, он ощутил это единение.

– Попеленко, запрягай Лебедку, я поеду, – сказал Иван.

– Щас, – сказал ястребок. – Щас, я швидко, в секунд!

Но не тронулся с места.

Глухой старческий голос донесся из сумрака, из глубины ночного пространства:

– Шо тут стараться? В село въезжал, уже не дышал.

Луч фонарика скользнул по кругу и выхватил бельмастое, будто застывшее лицо столетнего вещуна Рамони.

– Ты шо, сам дошел, Рамоня? – удивилась Серафима.

– Ноги дошли.

– И учуял, шо не дышит? – спросил Попеленко, который, кажется, слегка обрадовался словам Рамони.

– Человек, когда пищу приймает – земная тварь, а когда дышит – небесное творенне. А мне до неба вже близко, оттого чую.

Глумский помог Рамоне опуститься на колени.

Узловатые, высохшие пальцы старца скользнули по телу, иногда задерживаясь.

– Пустые жилы, – говорит он. – Утекла жизнь.

– Господи, – Серафима перекрестилась. – Курицу зарезать зараз трудней, чем человека, она гроши стоит. Упокой, Боже, душу усопшего раба твоего и прости прегрешения, вольные и невольные…

– Какие там прегрешения, – говорит Глумский. – Не успел. Кто у него из родных, а?

Иван, вспомнив мать, сестренку, гитарные переборы, уютный дом, ничего не сказал. Повесил фонарик на пуговицу, стал шарить в бричке.

Луч света дернулся, выделил алые мальвы над Абросимовым, долетел до покачивающегося петуха-флюгера. Лошадь потянулась к траве, потащила бричку, едва не опрокинув лейтенанта. Попеленко схватил вожжи, удержал.

Иван нашел на дне брички пистолет, бегло осмотрел его. Сунул в карман.

– Омыть надо да псалтырниц звать, – крикнула Тарасовна, боясь оторваться от калитки.

– Это родные решат, с похоронами. – Глумский приподнял и отстранил Рамоню. – А пока на старый ледник, где молочарня была…

– Эх, Харитоныч, – говорит Серафима. – Зачем церкву рушил? Поставили бы там, свечки зажгли. А так на старый ледник, во тьму адскую.

Попеленко наклонился, чтобы взяться за брезент. Увидел ноги Семеренкова. Посмотрел снизу вверх, на лице его отразилась усиленная работа мысли. Спросил у гончара:

– А як же лошадь во двор заехала? А?

– Не знаю… Может, толкнула ворота?

– А потом за собой закрыла? Товарищ лейтенант, интересный факт!

– Попеленко! – ответил за Ивана Глумский. – Когда ты спишь, я у тебя крышу с хаты могу утащить, не услышишь. Давай, берись!

Иван, Глумский и Попеленко осторожно, как если бы Абросимов был жив, уложили тело на бричку, расположив его между сиденьями. Ноги свисали.

Кто-то тронул лейтенанта за плечо. Тося протягивала подушку. И на этот раз она не отвела взгляда, как если бы смерть хлопца разрушила какую-то преграду между ними. Мгновенная догадка пронзила лейтенанта: в гибели Абросимова она видела намек на судьбу его, Ивана, и хотела сказать, что она с ним, переживает за него.

От подушки пахло домом Семеренкова. Лейтенант подложил подушку под голову Николки. Пригладил верхнюю губу, в выщербленных мальчишеских зубах ему чудился упрек. Мне, мол, шестнадцать всего, а вы, бывалые, стреляные, не смогли уберечь.

Глумский сел на передок, лейтенант рядом. Оглянулся: Тося смотрела вслед.

– Петро Харитонович, кобылка у комсомольцев добрая, – какое-то время Попеленко шел рядом. – Може, заприходуем до истребительного батальону?

– Уйди, – сказал Иван.

На темной улице от плетня отделилась фигура. Варя была закутана в черный платок. Сказала: