Виктор Смирнов - Лето волков

– Господи, як тебя пошинковали в госпиталю. А ты все на фронт!

Незамеченная Иваном, который воевал с дровами, как со смертным врагом, выскочила из хаты.

Иван не слышал и не видел ничего. Треск да стук. Узловатая плаха, в которой увяз колун, раскололась от удара обухом о колоду. Куры, кудахча, бежали от летящих щепок. Двор белел от свежих дров. Пахло влажным деревом и человеческим потом. Солнце взбиралось на самый верх. Иван остановился, чтобы попить молока из глечика. Белые струйки побежали с губ.

Не сразу услышал смешок у калитки.

– Ой, Иван Миколаевич, вы на три зимы нарубили!

Варюся! В приталенной, перешитой из френча курточке, в цветастом платке, юбке-разлетайке, козловых сапожках, молодая, красивая, задорная. В руке зачем-то клунки.

– Не признал меня?

– Варя… Это вы… ты?

Иван смахнул щепки и следы молока с груди. Торопясь, натянул гимнастерку. Варя засмеялась, довольная произведенным впечатлением.

– Вы… Ты, помню, на смотр ездила, в газетах писали, потом вдруг замуж!

– Вышла, восемнадцати годов, глупая… а песни и теперь спиваю. Вчера так старалась, но, видно, не понравилось.

– Шо ты, Варюся! – сказала бабка, появившаяся на крыльце. – Уж как красиво спивала! Иван говорит: таких голосов в этих… в ансамлях нема. Треба, говорит, как-то отблагодарить.

Иван с удивлением посмотрел на бабку.

– Правда? А не пришел послухать! – В голосе Вари звучала откровенная радость. Она сказала, обращаясь к бабке, но глядя на Ивана: – Заметный стал парубок, Серафима Тадеевна!

– Верно, Варя. Так есть в кого. Дед, царствие небесное, молодой был – патреты писать!

– Я готовый, – закричал с улицы Попеленко. – Сказав буду, значит, буду!

Ему не ответили. Подогнав телегу ближе и стоя на ней, ястребок заметил, что у хаты разворачивается немаловажная сцена. Стал слушать.

– А я, бабуся, Ивану Миколаевичу в дорогу, – Варя поставила клунки на колоду, – домашней ковбаски, баночку сальтисону, трошки сала…

– Ну, от души, оно на пользу. Токо гостинец надо в руки: а то кусок в горле застрянет!

– Ой, Серафима Тадеевна, все обыча́и розумеете! – Варя отдала харчи бабке. – Может, зайдешь, Иван Миколаевич, на вечерку? Попрощаешься, послушаешь дорогих сердцу песен?

Не услышав ответа, красавица-соседка ушла, негромко напевая:

– Ох, Варька! – бабка понюхала колбасу, одобрительно чмокнула губами. – Бой-девка, но с душой! Пойдешь на вечерку?

– Оно бы надо… – вдруг заявил с телеги, через тын, Попеленко. – Нельзя обижать! Конечно, вам не совсем удобно одному идти!

Иван схватил колун. Песня таяла. Де ж ты, сыну, ничку ночував…

– Никуда не пойду!

Иван расколол чурбан так, что и колода под ним распалась.

– Вечерки! – он пошел за новой колодой. – Гулянки! А муж на фронте!

– От тут нема беспокойства, – сообщил Попеленко. – Сидор Панасыч, конечно, дуже здоровый был мужчина, токо бонба влетела прямо в контору, а он за столом сидел: тут какое здоровье выдержит?

– Полагайтесь на мене, – говорил Попеленко. – Любил я кино про старую жизнь. Красиво говорили! «Разрешите представить мого доброго друга!»

Дверь открылась как бы сама собой. В проеме стояла Варя. В городском, в блузке с рюшами, юбке-плиссе, туфлях с застежками на ярких пуговках. Серьги мерцали камушками, брошь переливалась огоньками. Иван замер, Попеленко открыл рот. Такую Варю в Глухарах никто не видел.

– Входи, Иван Николаевич! Будь як дома.

– Разрешите представить мого… – начал Попеленко.

– Давай пилоточку, – хозяйка ястребка и не заметила.

Голос у нее был распевный. Лейтенант откашлялся для солидности. Медали отвечают звоном. У него свои драгоценности!

Хата Вари притягивала и манила убранством. Цветы, скатерть, коврики и рушники с вышивкой, и не крестиком, а лентами, не утратившими довоенную яркость, горка с посудой, «городской» шкаф на две створки, машинка «Зингер» с фигурным станком. Из-под иглы лился водопад кремового файдешина, такого же, что Иван привез бабке. А лейтенант думал, что такого ни у кого нет!

Постукивали ходики, лампа-двенадцатилинейка освещала стол со снедью, редкостный для военного времени стол.

– А где же гости? – спросил Иван растерянно.

– А я вам хто? – отозвался Попеленко.

На стене, в рамках, висели грамоты со знаменами, с лицами Ленина, Сталина. И нелепое дополнение ко всей обстановке: босоногий дурень Гнат, сидевший на корточках в углу. Гнат кусал ломоть хлеба с салом и напевал: