Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора

«Вот тебе, педераст генеральский! На! — выхаркнул из себя Дубов шмотки страха и гнуси, шлепнул ладонью по напружиненному бицепсу руки со сжатым кулаком, выставив Кобулову ишачий… — Надю, сестричку, уволок, вурдалак столичный, отца сколько мордовал, теперь друга отдавать?! Да пош-ш-шел ты… со своим приказом идиотским!»

— Слушай меня, Апти, — задыхаясь, подрагивая в исступленной решимости, сказал Дубов. — Я сейчас заслон с прожектором внизу сниму. До него шагов сорок отсюда. Там один прожектор останется. Переползешь его — и скатертью дорога.

Дуй понизу. По-другому не выйдет: я бойцов понатыкал везде по краям балки. Все. Через полчаса — рассвет. Как мигну снизу фонариком — стартуй. Ну… прощай. Авось свидимся… Лучше б на этом свете.

Он обнял Апти, ткнулся холодными губами ему в щеку, стиснул так, что пресеклось дыхание, неожиданно гнусно заорал, задрав голову:

— Какие полчаса?! Десять минут даем. И не хрена мне условия ставить! Через десять минут забросаем гранатами! Все!

Командир клал свою голову под топор Кобулова за Апти. Уйдет Апти — слетит голова у командира. Но зачем жизнь абреку, купленная ценой головы друга? Да и незачем было теперь уходить. Некуда. Никто не ждал его в этих горах.

Осталось только подняться по склону до забора. У ног в темноте что-то коротко, резко звякнуло, перебив мысли. Он посмотрел вниз, но ничего не увидел.

… Это надо сделать не здесь, только там, наверху, у забора. Он должен коснуться его, почерневших от времени досок, впитавших в себя за долгие годы говор, походку, облик матери. Надо торопиться, Дубов дал десять минут. Где он?

Напрягая зрение, Апти посмотрел вдоль балки. Она шла под уклон. И там, в непроницаемо плотной тьме, слабо подсвеченным сторожевым прожектором, трижды кольнула его зрачки вспышка фонарика. Путь свободен, оповещал Дубов. Он отослал караульных… Что он им сказал? Наверное, остался вместо них?

Но теперь Апти не нужно туда. Он полезет вверх, легкий и свободный от всего лишнего: от прошлой жизни, страданий, от хурджина, от необходимости прятаться, строить планы.

Апти вытянул руку, сжал ствол карабина, одновременно ощутил, как вкрадчиво вползло по ступне, обхватило щиколотку правой ноги что-то непонятное, жесткое. Дрогнув от неожиданности, он резко отдернул ногу и сдавленно вскрикнул: тугое кольцо, звякнув цепью, ударило, врезалось в кость и не пустило.

Охваченный ужасом, он рванулся изо всех сил еще раз и плашмя рухнул на склон. Ногу хищно и цепко держал непонятный капкан. Падая, ударился головой о ствол, отключился на несколько минут.

Очнувшись, потянулся рукой к ступне. Пальцы нащупали железное шипастое полукольцо, туго впившееся в щиколотку. От него тянулась цепь ко второму кольцу, охватившему молодой ствол. Апти еще раз ощупал железо. Пришло оцепенелое спокойствие. Подкова «на счастье» стала капканом и все-таки подстерегла.

Сверху крикнули:

— Эй! Там, внизу, поднимайся! Через минуту бросаем гранаты.

У него была еще минута. Этого вполне хватит — с запасом.

… Снизу раскатисто рявкнул выстрел.

Светя фонарями, держа наготове карабины, два десятка истребителей спускались на дно.

Снизу, по берегу ручья, раздирая грудью кустарниковый перехлест, задыхаясь в тоскливом предчувствии, бежал Дубов.

На краю мутной реки лежал в грязи человек, прикованный за ногу к дереву странными наручниками — стянутыми цепью подковами. Он лежал на спине, с запрокинутой головой, и открытые глаза его, налитые дождевой влагой, смотрели вверх — на забор дома Митцинского, уже отчетливо проявившийся на перламутрово-рассветном фоне.

С него сорвалась и понеслась вниз, лавируя между деревьями, большая серая птица. Села, на диво храбрая, на виду у людей на берег реки. Тонко, горестно вскрикнула, потом еще и еще раз, пронзая сырую утреннюю тишь нечеловеческой, режущей сердце печалью, билась грудью о землю, трепеща крыльями, роняла перья.

На другой стороне балки, в нескольких шагах от сгрудившейся толпы бойцов, влип в матерый шершавый ствол командир Дубов, катаясь лбом по коре, рычал, давился бесслезным, страшным плачем.

Ствол, торчавший из брезентовой дыры, смотрел на Исраилова. Ушахов, все еще отказываясь воспринимать реально его вороненую блесткость, тем не менее машинально осознал неотвратимую прямизну траектории из него, протыкавшую сутулый торс главаря. Ствол? Из запертого, пустого катуха?

Дуло дернулось, дважды лизнуло полутьму языками огня, и все существо Ушахова потряс сдвоенный, абсолютно земной грохот. Он вытолкнул его из оцепенелости, придал действиям радиста невероятную скорость.