Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Ну, что ты, Ганс, будешь делать в Москве?

— В Москве? О, я буду делать… Я высмотрю себе самый лучший меховой магазин, там, говорят, много дорогих мехов! Я выпишу из Германии моего отца, у него только бедная скорняжная мастерская, где приходится подкрашивать старых, поношенных зайцев да обыкновенные собачьи шкуры отделывать под енотов… грязная работа! В доме не продохнешь, как в сарае у моего дяди, который вот уже несколько лет держит патент на истребление беспризорных собак и кошек… Пусть мой отец хоть на старости лет будет торговать соболями и горностаями! Я еще никогда не видел настоящего горностая. Мне фюрер даст такой магазин… — мечтательно говорил Ганс, младший из группы, низенький, подслеповатый, с белобрысыми вихрами жестких волос над низким, скошенным лбом. Ему не давали спать эти меха. Захлебываясь от восторга и брызгая слюной, он начал говорить о секретах скорняжного искусства, как можно обыкновенного гамбургского кота превратить в сибирского соболя, а собаку…

— А брось ты к дьяволу своих собак! Скажи лучше, что ты сам будешь делать в Москве?

— Сам? Мы пойдем воевать дальше. Пойдем в Сибирь, в Азию, возьмем Индию. Я еще погляжу, что выбрать в Индии. Я еще не знаю, какие там попадаются меха.

— Меха, меха! Дались тебе эти меха! В Индии шелк, в Индии бриллианты, в Индии слоны, в Индии обезьяны…

— Нет! Слоны меня не интересуют. Я видел в гамбургском цирке слонов, из них не выделаешь никакого меха.

— Ну что ж, довольно с тебя обезьян, — хитро подмигнул другому из их компании старший в группе Вилли.

— Они давно его ждут! — насмешливо откликнулся из-за куста Макс, увалень с ленивыми, медлительными движениями.

— Он из-за этих собачьих мехов и света не видит. Эх ты, кошачья смерть! — Вилли покраснел от злости. — Что вы сделали за последние дни? Если бы не я, вы давно лежали бы под кустами, как дохлые коты этого самого любителя мехов!

— Как семеро наших товарищей, что полегли, как только мы коснулись этой земли… — огрызнулся Макс.

— Не разговаривать! Я отвечаю за их смерть! Они погибли как герои, они обеспечили нам победу. Их будет помнить фюрер, а не вас, лежебоки, которые только думают о кошачьих мехах, ресторанах и пивных. Не об этом вы должны думать! Не в этом наша первая задача! Вот я явлюсь в Москву и до прихода наших войск убью десять, двадцать… сто русских… Обо мне вспомнит тогда наше командование! Обо мне скажет слово сам фюрер. Меня позовут тогда в штаб! Меня…

Тут двое подчиненных Вилли, о которых нельзя сказать, чтобы они очень дружили, украдкой улыбались друг другу и потихоньку снова усаживались. Когда Вилли Шницке начинал говорить о себе, о своих задачах, можно было спокойно садиться и даже ложиться — ему требовалось обычно с полчаса, пока он расскажет о всех своих заслугах. У него были несколько иные мечты и планы, чем у тех двух. Если они говорили о меховых магазинах, ресторанах, пивных, колбасных, то ему хотелось стать выше колбасников и трактирщиков, распоряжаться всем этим людом. Неужто ему, Вилли Шницке, снова садиться после войны в тесную мастерскую своего отца, портить зрение над чужими часами и гармониками, корпеть над обручальными кольцами угождать тупым и жирным мужикам? Они часами договариваются с тобой. Они часами торгуются, чтобы золото было как настоящее, чтобы на кольце были вырезаны и добрые пожелания невесте, и упомянуто имя жениха, и изречение из библии о приумножении рода человеческого, и пара голубков, и сердце, пронзенное стрелой. И все это ты изобрази на старом-старом истончившемся колечке, или сделай новое из обломков бабкиной брошки или, в крайнем случае, из дедова золотого зуба, оставшегося в наследство почтенному семейству. И какой-нибудь потный мужлан дышит тебе в лицо пивом и редькой, дрожит над своим золотником золота и, когда бросаешь его на весы, начинает бубнить о жульничествах, о мошенничествах, которые где-то там творятся по милости этих обманщиков-ювелиров. А начнешь огрызаться, отец грозна перебьет тебя и будет просить прощения у посетителя:

— Вы не обращайте внимания на этого дурака, он ничего не понимает в деле.

А когда посетитель уйдет, старик возьмет тебя в оборот:

— Ты, негодяй, разгонишь всех моих клиентов! Ты не умеешь обращаться с людьми. Чтобы это было в последний раз, дуралей!

Нет, он, Вилли Шницке, после войны не вернется в эту никчемную мастерскую. Он плечом, кулаком пробьет себе двери в жизнь! Собственными зубами вгрызется в эту жизнь, в свое будущее! Сейчас настало его время, Вилли Шницке. У него хорошие помощники: пуля и смерть… Их дал ему, как и тысячам других молодых немцев, великий фюрер.