Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Силивон Сергеевич уже собирался итти домой, но не утерпел, спросил:

— Скажи же ты мне, Мацей… значит, Степанович, что ж ты думаешь делать? С чем пришел к нам?

— С чем пришел? Гм… Вот что я тебе скажу… — и все лицо Сипака, на котором заходили желваки, словно напряглось, заострилось. Из-под пропыленных бровей глядели, не мигая, прищуренные глаза. — Советскую власть пришел я кончать! Вот зачем я вернулся! Чего вылупился?

Силивон Сергеевич действительно смотрел широко раскрытыми глазами на этого человека, на всю его фигуру напыжившегося воробья. Дивился и молчал, до того поразили его эти слова, этот человек. Он уже собрался было приподняться на крыльцо да, размахнувшись, дать Сипаку хорошую затрещину, но смех, громкий, неудержимый смех так и подхватил его.

— Это ты, значит, Сипак… власть кончать? Вижу, она только и ждала тебя… а ты все мешкал… А чтоб ты загнулся! Чтоб тебя нелегкая взяла! Вот выдумал. Вот насмешил. Не хватил ли ты, однако, лишнего? — И вдруг, нахмурившись: — Встань, комариная душа! Да чтобы духу твоего тут не осталось! Вот скажу людям, народ позову, так они сразу тебе век укоротят!

Сипак встал. Из-под пропыленных бровей словно сверкнули иголки.

— Ты меня не пугай, Силивон Сергеевич! Я уже напуган. Меня ничем не возьмешь.

— Иди, иди. Не хочу рук о твои сухие ребра поганить. — Даже плюнул от большого отвращения Силивон и пошел домой.

Сипак побрел дальше по улице. В деревне жил его родственник, известный на всю округу пьяница и лежебока. Его давно выгнали из колхоза как отпетого лодыря, который к тому же не пропускал удобного случая, чтобы тянуть из колхоза все, что плохо лежало. Вот к этому человеку, который приходился Сипаку племянником, и шел он в надежде найти на время пристанище. А дальше — что бог пошлет. Нельзя сказать, чтобы Сидор Бабок — так звали племянника — был очень рад его приходу, но не прогонять же родного дядьку.

— Ночуйте на здоровье! Места хватит… Из каких же краев к нам добрались? Вы же, кажется, в тюрьме были?

— Заткни глотку! Я-то надеялся, что хоть племянничек в люди вышел. Но как был балда балдой, таким и остался. Только зря кормил дурака!

— А, дядечка! Чего вы придираетесь? Сколько лет не виделись, а вы снова за то же самое. Я и балда… Я и лодырь. Ну все равно, как в то время, когда я у вас на мельнице работал.

— Молчи, дурак! Если ты сам в люди не выбился, то уж, может, с моей помощью как-нибудь выберешься.

— Дядечка, как же это может быть, когда вы, можно сказать, сами…

— Ничего, дурак, не понимаешь! Мое теперь время настало, я сейчас всего могу добиться! Великого союзника я заимел. Все могу сделать. Мы-ста еще покажем, почем фунт лиха. Мы-ста оправдаем сипаковскую породу. Рано меня-ста в комариные души зачислять. Это, может, кто другой комариную кашу толчет… А у нас дело на большой серьез идет! Ну, что у тебя там в печи, чтобы душу немного оживить? Уморился я с дороги, на ногах от самого рассвета.

Сипак жадно уплетал немудрящие яства племянника, расспрашивая о житье-бытье, о колхозе, о районном начальстве. Разузнав, что сын Силивона Сергеевича — коммунист, председателем колхоза числится, сразу насторожился.

— Видал ты его! Дивлюсь я, с чего это Силивон так разошелся. Оказывается, в начальники подались. А где теперь этот Андрей?

— Где же ему быть? Коммунисты все ушли с войском, им тут оставаться — не по полоса.

— Не полоса! Много ты знаешь!

— А мне что! Ни они мне не мешали, ни я им…

— Так и поверю! А за что тебя из колхоза попросили?

— Да они и не просили, а просто выгнали.

— И ты молчишь? И ты не сердишься?

— А чего мне сердиться, если я и в самом деле работал не так, как следует.

— Гляди ты, какой умный стал! А? Не в колхозе тебя так научили? А, может, у коммунистов науку прошел? Так что-то нельзя сказать, чтоб они к тебе с особым почтением…

— А какое мне особенное почтение нужно? Сказать по правде, так я по своей дурости сам же себе и навредил. Ни трудодня у меня теперь, ни хлеба, ни одежи… А кто виноват? Конечно, сам. То из-за водки, то еще из-за какой дурости. Работал в лесу. На железной дороге был. Так и кормился. Сам виноват, что хорошего житья себе не наладил.

— Поумнел, поумнел, ничего не скажешь! Просто, можно сказать, партейный человек!

— Ну чего вы пристаете, дядька? Нашли тоже партейца!

— Ничего не понимает хлопец! Ну, ладно… Давай лучше спать ложиться!

Сипак примостился на постели и, прислушиваясь к шороху пруссаков за печью, на потолке, все думал, вспоминал приключения последних дней, вспоминал минувшее время. Спал и видел себя во сне бывшим Матвеем Степановичем Сипаком.