Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Он резко отвернулся и принялся так усердно протирать свои запотевшие очки, что Блещик решил его больше не тревожить.

Когда отряд вернулся в лагерь, Мирона Ивановича еще не было, он все еще ездил по деревням.

Приятно рассказывать хорошие новости и наблюдать, как в глазах исстрадавшихся людей начинают разгораться едва заметные сначала огоньки надежды, нечаянной радости. Хмурые лица постепенно проясняются. Люди сбрасывают с плеч тяжелую ношу неприглядной обыденщины, гнетущих дум. То здесь, то там слышится живое человеческое слово. Кто-то задает вопрос. Доносится веселое восклицание. Робкий смешок врывается в настороженную тишину. И вот загомонили, расходились. Каждый хочет высказать свою мысль, сделать замечание, внести резонное предложение. И уже идет в хате веселый разговор, через край переливается буйная радость, одно за другим возникают дельные предложения.

— Так сколько их там полегло под Москвой? — еще и еще раз переспрашивают люди, чтобы услышать о самом главном — о результате победы.

Когда узнают о тысячах и тысячах убитых фашистов, веселое оживление наполняет хату.

— Так им и надо! Знали, куда шли. Еще не то им будет!

— Будет, братцы, будет! — Улучив минуту, когда приутихли люди, Мирон Иванович продолжает:

— А помните, как хвастали фашисты? С одного маху думали дойти до самого Урала.

— А как же! — восклицает пожилой крестьянин. — Ты уж прости меня, Мирон Иванович, что немного тебя перебью. Еще на той неделе, когда у нас стояли эсэсы, так ихний офицер все доказывал нам, что России уже нет, что все наше войско разбито и в Москве никого не осталось. Вот брехун!

— Вот видите, вы сами слышали эту похвальбу. А вышло не по-ихнему. По-нашему вышло, как сказал наш отец Сталин. Теперь они уже бросили кричать про Москву, — кто им поверит? Да и у вас выхвалялись эсэсовцы, а их прогнали, однако. Кто прогнал? Да наши люди, партизаны. Одним словом, выходит, что не так уж страшен чорт, как его малюют. Помните, как сказал про фашистов Сталин?

— Помним, Мирон Иванович! Мы еще и те листовки припрятали со сталинским словом. Там эти фашисты расписаны как следует; еще сказал Сталин, что будет им гроза, дождутся они ее. И вот дождались.

И доклад постепенно превращался в оживленную беседу. Люди задают вопросы, советуются, как лучше припрятать свое добро, скот, как уберечь молодежь от мобилизации.

В разговор вступает Силивон Лагуцька:

— Что значит уберечь? Не молодежь нам надо беречь, а они должны нас беречь. Может, который из молодых думает, что я за него буду воевать, а он будет на печи отлеживаться? Хотел бы я поглядеть на такого, дайте мне его сюда!

Сидевшие поближе парни покраснели. Послышался стыдливый голос:

— И чего вы, дядька Силивон, корите нас напрасно, мы идем в партизаны.

— Когда это вы идете?

— Ну вот вместе с вами и пойдем.

— И на том спасибо, как-никак, веселей мне будет, старику, с такими бывалыми вояками.

Хлопцы мнут шапки, виновато поглядывают друг на друга. Какая-то женщина смеется:

— А-а, нарвались! Задай им, дед, перцу, а то они думают, что мы, молодицы, вместо них воевать пойдем, а они будут бока отлеживать.

— Да бросьте уж, тетка, чего зря пристаете! — не выдерживает один из хлопцев.

— Что бросьте? У людей молодежь как молодежь, а у нас позабивались по углам, фашистского духу боятся.

— Кто боится? А чьи сожженные машины лежат в лесу? Кто их сжег? Кто мосты на большаке снес? Кто телефонные столбы спилил? Кто сани, что немцы наготовили, сжег? Само собой это, что ли, делается?

— Хвалитесь! Это партизаны сделали, а не вы… — не сдается тетка.

— Язык у вас, тетка, острый! Его бы на врага напустить, так он, что пулемет… три дивизии уложили бы, — задиристо наступает хлопец.

— И уложила бы! Не ждать же, пока вы смелости наберетесь. Уж вся хата смеется. Смеются старые и молодые. Смеются меткому слову, острой шутке. Хорошо, когда смеются люди!

Мирон Иванович прислушивается к людским голосам, и в его прокуренных усах блуждает теплая улыбка.

Когда шум немного улегся, он снова начинает говорить. Он напоминает людям, что борьба с фашистами — нелегкое дело, она отнимет еще немало времени, что нельзя щадить ни сил, ни жизни своей, чтобы скорее освободить Родину от вражеского нашествия.

И когда он говорил о жертвах войны, услышал, как притихли все. Не заметил, как в хату вошли новые люди. Только учуял тревогу, настороженный шепот, горячее дыхание людей, да несколько слов вырвалось из тишины и улетело. Не понять их: нет-нет… не может этого быть… А все глаза глядели на него, люди ждали, жадно ловили каждое его слово.