Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— А вы думали, что я вам так и поверил. Мне не обязательно спрашивать у господина Штрипке, у меня имеются вес средства, чтобы заставить и вас сказать правду.

— Это уж ваше дело, господин комиссар. А в ваши дела я лично, как вам известно, не вмешиваюсь. Я только хотел дать вам дельный совет, ваше дело — принять его или отклонить.

— Мне не нужны твои советы, бандит! — вскинулся сразу Кох. — Чорт знает что натворил на станции, а теперь еще оправдывается, выгораживает других, еще набирается нахальства давать мне советы. Кто имеет право вмешиваться в распоряжение германского офицера? Слимака сюда! А этого вывести! — махнул Кох рукой на Хорошева.

В камеру бочком не вошел, а просунулся Слимак. Его глазки угодливо и робко заморгали под сердитым взглядом Коха.

— Вы знаете этого человека?

— Знаю… он — начальник русских паровозных бригад.

— Я не про это спрашиваю, осел! Кто он по-настоящему?

— Откуда мне знать, господин начальник… Конечно, ходят такие слухи, что он нарочно пробрался сюда, чтобы вредить вам… Такое мнение есть и у господина Клопикова…

— А доказательства?

— Кабы они были, господин начальник, то полиция давно расправилась бы с ним. А так только темные слухи, а прямых доказательств нет…

— Выбить из него эти доказательства! Бить, приказываю бить!

Связали руки у Заслонова, но свободны были его ноги. Когда ссутулившаяся фигура приблизилась к инженеру, он собрал все свои силы и так ударил подкованным сапогом Слимака, что тот, застонав, растянулся на полу, кусая обшарпанный рукав своей шинели.

— Бить, бить! — кричал разъяренный Кох. Кулаки жандармов свалили Заслонова с ног. Кто-то сильно ударил его. Он потерял сознание… А когда пришел в себя, лежа в луже воды, которую на него вылили жандармы, Кох уже сидел за столом, спокойный, молчаливый. Он сидел и терпеливо ждал, когда инженер раскроет глаза.

— Ты будешь отвечать на мои вопросы?

Заслонов молчал. Кох подошел к нему, присмотрелся, потом вызвал врача.

— Он в тяжелом положении, господин комиссар. Сейчас инженер просто не в состоянии вам отвечать, ему надо дать отдохнуть, — сказал врач.

— Если вы находите нужным, дадим ему передышку.

Мишку повесили утром во дворе депо. Повесили также мертвого Ваську Чичина. Ветер покачивал их тела, висевшие на высоком фонарном столбе, с боку на бок поворачивая фанерные таблички, на которых было написано: «Они были партизанами».

Рабочие, которые первыми увидели и опознали повешенных, бросились предупредить семьи, уговорить мать Мишки, чтобы она в этот день не пошла на работу. Она давно ждала сына, догадывалась, что с ним произошло какое-то несчастье, так как после бомбежки он не вернулся домой. Но в сердце ее теплилась надежда на то, что он ушел к партизанам или прячется у товарищей. Порой подкрадывалась страшная мысль, что, может быть, сын погиб во время бомбежки и труп его лежит где-нибудь среди разрушенных вагонов. Она уже не раз говорила Чмаруцьке:

— Ты бы сходил, поискал на путях, около станции.

Старик отмалчивался. Отвернувшись, смахивал непрошенную слезу, выходил из дому, чтобы быть на людях, как-нибудь пересилить навалившееся на него горе.

Когда матери сообщили о гибели сына, она сразу стала суровой, начала одеваться:

— Я пойду туда. Зайду в гестапо и попрошу разрешения похоронить его.

Люди потратили много времени, чтобы доказать ей, как рискован такой поступок.

— А мне все равно… Я прожила свою жизнь, и мне больше нечего ждать от нее.

Ей напомнили о муже, о детях. Сказали, что гестапо расстреливает семьи партизан.

— Неужели вы хотите отдать в руки этих убийц и своих младших? — Детей подвели к Степаниде Гавриловне. Они не знали о том, что произошло с их старшим братом. У них были свои дела. Они нетерпеливо вырывались, им надо было спешить во двор, на улицу, к своим товарищам. Но сразу притихли, увидя нахмуренные лица взрослых, а у матери слезы на глазах.

— Отчего ты плачешь, мама?

— А я не плачу… — И обратилась к окружающим ее людям. — Ладно, я останусь дома, с ними. Не пойду…

Ее оставили в покое.

Чичин, давно овдовевший, — жена его умерла еще несколько лет назад, — встретил горестную весть сдержанно. Только на время собрались морщинки под глазами, словно он задумался о чем-то, припоминал… А когда люди ушли, он, чтобы никто не видел, зашел в боковушку и, припав горячим лбом к дощатой перегородке, произнес почти беззвучно:

— Сын мой, сын, как ты обидел меня! Кто же заменит меня, когда ослабеют руки мои, сердце мое…