Михаил Лыньков: Незабываемые дни

Внезапно побледнев, Игнат только успел испуганно крикнуть: «Ложитесь!» — и приник к земле. Раздался знакомый свист бомбы, резкий взрыв, визг пронесшихся осколков, сухой шорох осыпавшёгося щебня и песка. Людям казалось, что взрыв тянется долго-долго. Такой лютый человеческий крик стоял над возом, что некоторые до боли стиснули зубы. Вдруг крик оборвался, стих, заглох, и новые звуки донеслись оттуда.

— У-а… У-а… — взывал тонкий, пискливый голосок, и пожилые женщины, сидевшие на земле, нахмуренные, прикрывая телами своих детей, сразу же засуетились, быстро заговорили, и их серо-землистые от испуга лица потеплели, расплылись в извечной материнской улыбке. Все они бросились к возу. Пошатываясь, приподнялся ошеломленный взрывом Игнат. От женщин, столпившихся у воза, отделилась девушка и шла ему навстречу взволнованная. В ее синих глазах еще не растаяли холодные льдинки только что пережитого страха, но они уже лучились чистой и ясной радостью.

— Ах, Игнатка, как я рада, как я рада! Все так хорошо кончилось…

— Что? — машинально спросил Игнат.

— Ах, боже мой, никак он не сообразит! — недовольным тоном проговорила девушка. — Второй племянник же у тебя!

Может быть, в другое время такое событие и поразило бы Игната, но он думал о чем-то своем, и слова Нади доходили до него тусклые, невнятные.

— Жива она? — спросил Игнат.

— О чем же я говорю? Вот еще… Видно, ошеломила тебя эта бомба… — Обиженная, девушка повернула обратно. К возу побрел также Игнат. Прежде всего он увидел коня. Тот лежал, завалившись на сломанную оглоблю, и то и дело бил задней ногой по передку воза. Ярко поблескивала высветленная о булыжник подкова. Кто-то из мужчин возился с хомутом, разрезая ножом супонь. Но старания его уже были напрасны: конь притих, успокоился…

Невдалеке от воза лежал старик. Он лежал ничком, в неудобной позе, неловко подложив под себя правую руку. Через его тело был переброшен свернутый моток телеграфного провода, Целые клубки спутанной проволоки лежали рядом. Мужчины сняли шапки, бережно перенесли старика на обочину шоссе и, положив ему под голову охапку соломы, покрыли его дырявой подстилкой с воза. Лицо прикрыли платком и, чтобы ветер не сдул его, закрепили по двум краям маленькими камешками.

Роженицу перенесли вниз, под откос, устроили ей хорошую постель под раскидистым дубом. На бледном лице ее заиграл румянец, запавшие глаза полнились тихим счастьем. И она тянулась лицом туда, где женщины умывали ее дитя. Ребенок кричал, и пожилая женщина, пеленая его, восторженно проговорила:

— Вот это голос! Вот это мужчинка! Не иначе как фунтов на двенадцать, никак не меньше… Ну, бери своего соловья, любуйся…

Игнат сидел в сторонке, поблизости от сестры, тупо уставившись в кочку, поросшую жесткой сизоватой травой. По высохшему стебельку взбиралась какая-то козявка, растопыривала крылья, чтобы взлететь. Но ей, повидимому, неудобно было взлететь, и она карабкалась все выше и выше. Вот оторвалась, полетела. Игнат проводил ее бездумным взором, ничего не видя перед собой. Одна мысль не давала ему покоя, лезла в голову неотвязно, неотступно: «Не сон ли все это, тяжелый, страшный сон?» Но по всему видно было, что это не сон. Слишком реальны люди, их поведение, если пристальней присмотреться к ним, прислушаться к их речам…

— Я, кажется, схожу с ума, — вслух подумал Игнат, внимательно озираясь вокруг. Все было на своем месте. Прислонившись к стволу, сидела сестра с ребенком на руках. Невдалеке примостилась Надя и почему-то пристально глядела на него. Спросила встревоженно:

— Что с тобой, Игнат?

— Со мной ничего… Должно быть, клонит ко сну… три ночи не спал…

И, действительно, он ощущал невероятную усталость.

Постепенно надвигалась ночь. Над рекой поднялись прозрачные пряди тумана. Они густели с каждым мгновением, и вскоре белый полог окутал реку, берега, прибрежные лесистые взгорья. Стало холоднее, люди зябко пожимали плечами и кутались в легкую одежду, которую удалось набросить на плечи, спасаясь от неминуемой смерти на разрушенных улицах родного города.

Где-то в недосягаемой вышине заискрились первые звезды. О чем-то таинственно гомонили прозрачные в предвечернем сумраке сосны и ели. Плескалась вода внизу, в реке. Доносились голоса ночных птиц, лесные шорохи, чьи-то странные вздохи, словно вздыхала земля и о чем-то перешептывалась с молчаливыми дубами. Стояла июньская ночь, когда в буйном цветении красуется земля, полнится соками лиственный шатер леса и в тишине ночи слышно, как расправляет молодой лист зеленый папоротник, отряхая с себя засохшую иглицу, как шелестит ежик под кустом, собираясь в ночной поход.