Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Ну ладно… После…

Они пошли к землянкам. Не дойдя несколько шагов до них, Блещик судорожно схватил руку старика:

— Знаете что? Мне хочется вот сказать вам… Были мы с вами до сих пор дружными свояками. Да, хорошими людьми и дружными свояками. Теперь мы с вами, Силивон Сергеевич, не только свояки, мы больше чем свояки…

— Это ты правильно, сынок, совершенно правильно! — задумчиво ответил старик.

Поезд, шедший в Минск, был битком набит людьми. Он напоминал не то пригородный, не то прежние товаро-пассажирские поезда. В лучших вагонах ехали немцы. В задних вагонах нельзя было повернуться. Правда, в одном из них несколько купе оказались почти свободными. Но когда наши пассажиры попытались войти туда, на них сразу закричали:

— Куда претесь, не видите разве?

Пьяные полицаи играли в карты, горланили песни. Некоторые заикнулись было:

— Куда гоните девушку, в самый раз — за компанию.

Но их оборвали:

— Какая там компания! Должно быть, с отцом едет, с калекой, только мешать будет.

Надя и комиссар Андреев примостились в уголке у окна. В вагоне были разные люди. Ветхая старуха обеими руками держалась за свою нагруженную торбу и все приговаривала:

— А я к сыну еду, люди добрые, к сыну.

Ей никто не отвечал, но она все пыталась заговорить с соседями, поделиться с ними мыслями, посоветоваться:

— А я к сыну. Которую уж неделю, как он… — шепотом, — в тюрьме сидит, в тюрьме… Как забрали…

— Тихо ты, бабка, нашла о чем говорить! — зашикали на нее некоторые.

— А что, ж тут такого? Я мать, детки мои. И ни за что, ни про что. Забрали вот и увезли в тюрьму. А где та тюрьма и какая она, откуда мне знать. Вот и еду, искать буду.

— Ты, бабка, ищи да помалкивай, а то и сама туда угодишь.

— Зачем я им, детки мои? Разве я провинилась в чем? И без меня есть добрые люди, помоложе… Мне бы вот повидать его, сына…

— Слышите, как народ мучится! Я же говорю, что одна нам дорога: только в партизаны, только в партизаны! — довольно громко произнес, обращаясь к группе людей, человек в потрепанной шинели.

— Мы вот отдадим тебя полицаям, так будешь знать партизанскую агитацию, — послышались приглушенные голоса.

— А-а, боитесь вы их, боитесь! А народ пускай мучается, пропадает из-за немцев и полицаев. И вам до этого дела нет. Вам только бы свои головы сберечь.

Люди в засаленных шинелях, ватниках, крестьянских свитках молча слушали оратора. Некоторые вздыхали, но все почему-то избегали смотреть в глаза этому человеку, который уж слишком открыто, прямо на виду у полицаев, агитировал за партизан. Только бабка не удержалась, сказала:

— Он правду говорит, чистую правду. Как-то надо обороняться от них.

— От кого, бабка? — спросил кто-то.

— Ну, известно, от них. От них, от кого же больше… — старуха неопределенно махнула рукой.

В это время из купе, где горланили песни полицаи, высунулась взлохмаченная голова. Икнув на весь вагон, пьяный громко позвал:

— Митька! Тебе говорю или кому другому? Ужинать пора. Куда водку дел? Ну где ты?

Отборная ругань прокатилась по сумеречному вагону. Оратор, только что упрекавший людей в нечуткости, в равнодушии к партизанским делам, вдруг потерял голос и сидел, спрятавшись за спины людей. Но взлохмаченный полицай уже заметил его.

— Ну, чего притворяешься? Аида ужинать! Там у тебя где-то водка в мешке. Айда, айда, еще напрактикуешься. Нашелся сыщик! Тут ты не полакомишься партизанами, ты их в других местах ищи. Люди по пропускам едут, народ свой, а он, дурень к ним подъезжает.

«Партизанский агитатор» смылся в один миг и шмыгнул в полицейское купе.

В вагонах постепенно устанавливалась тишина. Засыпали пьяные полицаи. Успокоилась бабка и перестала шептать что-то свое, невнятное, старческое. За окном вагона тихо колыхалась ночь, темная, без просвета, без проблеска. По вагону прошла группа немецких солдат — видно, сели на очередной станции. Они прогрохотали подкованными сапогами, тыкали фонариками прямо в лица людям, недовольные прошли дальше в поисках лучшего вагона. И снова стало тихо. Только лениво постукивали колеса, еле покачивался, поскрипывал вагон, да сонный храп людей медленно раскачивал установившуюся тишину. Поезд подолгу простаивал на станциях, на полустанках, пропускал поезда, которые шли навстречу или обгоняли.

Надя примостилась под самым потолком, на третьей полке, которую предложил ей человек, вышедший из вагона на маленькой станции. Ночью она слышала сквозь сон какую-то неясную суету в вагоне, какие-то крики, глухое хлопанье дверей, что-то похожее на звон разбившегося стекла. Но убаюканная вагоном и дремотными мыслями, она проспала всю ночь и проснулась, когда в скупом утреннем свете уже видны были заспанные лица людей и каждый уголок вагона.