Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Что вы, что вы, Орест Адамович, они ж меня сразу убьют.

— Так уж и убьют! Не убивают же меня.

— Это дело другое, господин начальник! — Слимак даже перешел на официальный тон. — Я сразу стал бы, ну как вам сказать, изменником.

— А я кто по-вашему? — уже не очень приветливо спросил Клопиков.

— У вас дело другое, господин начальник. Вы с советской властью были как бы не в ладах. У вас как бы расхождение было с ней в политике. Вы по закону против нее выступаете. У вас есть право на это, — она ведь и не совсем признавала вас и приносила вам один вред. А у меня совсем другое дело. Увидят такую мою службу и убьют. Не посмотрят ни на годы мои, ни на деток.

— Что могут убить — это так. Вы верно говорите — убьют и никакой музыки! Очень даже просто-с… Но вы мне должны помочь в некоторых серьезных делах, никто об этом и знать не будет.

— Помочь я всегда помогу… Отчего же нет?

Вскоре Клопиков вооружился своей известной книжицей. Он все записывал, кто и куда выехал, что говорят о том или ином человеке, кто остался в городе и в районе, где, по его мнению, собираются те, что остались. Много было вопросов, и Клопиков все слюнявил огрызок карандаша, усердно исписывая страницы своей книжки. На некоторых фамилиях останавливался, перечитывал, предупреждал:

— Вы мне должны как на духу все рассказать. Без всякой утайки. Знаете, что за эти штуки бывает?

— Знаю… Почему мне не знать? Но верьте мне, от души вам говорю: разве мне все известно, они мне обо всем не говорят… — Чувствовал, как прилипает к спине вспотевшая сорочка, то в жар, то в холод бросало его от вопросов Клопикова.

— Ладно! Верю. Вижу, что в ваших словах никаких плутней нет. А теперь можете итти к своим детям. Если будет надобность, позовем. Разумеется, позовем!

— Всегда к вашим услугам, уважаемый Орест Адамович!

— Старайся чем-нибудь доказать свое усердие!

С облегчением вздохнул Слимак, когда вышел из кабинета начальника полиции.

— А я вот думал… — но о чем думал Слимак, он и сам не мог разобраться. Одно было ясно: непосредственная опасность, нависшая над ним, как будто миновала, во всяком случае уменьшилась. Он шел и перебирал в памяти весь свой разговор с Клопиковым, искал оправдания каждому своему поступку.

«Я же ничего худого не сделал. Никого не выдал. Говорил лишь то, что им и без меня давно известно. Ну, кто уехал, тот уехал. А кто остался, так остался. Разве я знаю, где живут, что делают люди, оставшиеся здесь?»

Но все эти оправдания были до того неубедительны, что он сам поймал себя на мысли: «Видно, ты бы и выдал, если бы знал что-нибудь толком… Выдал бы, потому что тебе самому очень хочется жить, хочется тишины и покоя… Ну, пришли немцы, значит, ихняя сила. Что же еще нужно тем, которые пытаются выступать против них? Только на рожон лезут, да и другим еще беспокойство причиняют… Кстати, надо сказать Тамаре, чтобы продала кое-что из хозяйственных вещей. Время такое, все может случиться, останешься еще без копейки».

Слимак шел по улице, робко озираясь по сторонам, опасаясь встретить кого-нибудь из старых знакомых сослуживцев. По самой середине улицы, громко покрикивая на прохожих, группа автоматчиков провела под конвоем нескольких человек.

Потупив глаза, Слимак шел, стараясь не касаться ногами земли и силясь превратиться в незаметную точку, в собственную тень. Скорей подальше от этого места!

Тамара Патеевна, никогда особенно не волновавшаяся, спокойно спросила его:

— Ну как? Сходил?

— Сходил, Патеевна, сходил.

— А что тебе сказали там? — Все сказали, все…

— А что именно?

— Не говори и не спрашивай, мало ли что они скажут.

— А ты рассказывай, все равно выведаю я у тебя.

И, конечно, все выпытала. Сказала в заключение:

— Ты это понимать должен, что большое тебе уважение оказывают. Вот других постреляли давно. А ты теперь отблагодарить должен. Может, хоть, наконец, за ум возьмешься, чтобы направду каким-нибудь начальником заделаться.

— Ах, не говори мне про всякое такое начальство. Не надо человеку об этом думать, если он хочет живым оставаться!

— Фефела!.. Счастье свое не хочет взять в собственные руки. Его в полицию приглашают, а он еще фанаберию разводит.

— Да не фанаберию, пойми ты! Боюсь я… И за себя и за тебя боюсь. Вот, почитай-ка.

Слимак протянул жене газетный листок, который собственноручно передал ему Клопиков.

— Вот почитай, почитай этот «Новый путь»! Кому, может, это и новые пути, а кому эти пути боком выходят! Вот читай! — Слимак взволнованно тыкал пальцами в газетную полосу, где были напечатаны обведенные траурными рамками некрологи. И подсказывал жене, не очень сильной в грамоте, которая читала вслух: