Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Кишки мои небольшая для тебя пожива! А насчет брехни, о какой ты говоришь, так должен ты знать, что брешут только собаки да те, что полезли в ихнюю шкуру… Гляди за собой лучше, вот что я тебе скажу.

Неизвестно, чем бы кончилось все это дело и как бы его порешили комендант со старостой, если бы в это время на улице не послышался грохот машин. В деревню явился немецкий отряд во главе с Вейсом и Кохом. Узнав о пожаре, они приехали сюда, чтобы на месте расследовать этот случай.

Не на шутку перепуганный местный комендант робко и путанно докладывал о ночном происшествии. Сипак почувствовал, как стали вдруг тяжелыми ноги, как в мелкой дрожи заходили колени. Он знал, что Вейс не очень его долюбливал, так как на территории, подведомственной Сипаку, очень часто происходили разные неприятные инциденты.

Вейс с бранью набросился на коменданта, назвал его при всех олухом и болваном, который никак не может справиться со своими обязанностями.

— Что это? Митинг! Так разве производят следствие?

И тут же взялся за Сипака:

— Ты думаешь, что тебя здесь сделали старостой для почета? Ты, видно, скучаешь по виселице или пуле… Чем оправдал ты наше доверие? Чем ты заслужил, что мы вернули тебе землю, вернули твое имущество? А ты, верно, служишь не нам, а партизанам?

Сипак как стоял, так сразу грохнулся на колени, все старался ухватить руку Вейса. Наконец, вцепился в нее, поцеловал. Люди наблюдали за этой сценой, и как ни тяжелы были издевательства фашистов и вообще все пережитое за эти дни, но кое у кого на хмурых лицах блеснули затаенные улыбки. Очень уж пылил коленями по земле спесивый Сипак, любивший в разговоре прихвастнуть всегда: мы-ста, мы-ста… Этот «мы-ста» ползал теперь перед Вейсом, жадно лизал его руку, жалобно бормотал:

— Я стараюсь, господин комендант! Я ночей не сплю, господин комендант. Я телом и душой с вами… Меня сам Клопиков знает… Я уничтожу их, бандитов. У меня уже есть кое-какие сведения о них.

Вейс отступил на шаг, брезгливо вытер руку о перчатку, успокоился, сказал:

— Ну, говори! Говори, что знаешь о них, кого имеешь в виду?

— Разрешите встать, господин комендант?

И, робко поднявшись, обвел толпу собачьим взором. Его рука тряслась как в лихорадке. Он показывал на людей:

— Вот она! По слухам, сын ее в партизанах. Он прежде был председателем колхоза.

— Взять! Кто еще?

— Вот у этого старика, — он показал на Михаилу, — три внука в армии, да и сыновья некоторые, должно, болтаются по лесам… И сам досаждает нам, огрызается…

— Еще! Еще!

Сипак, торопясь, показывал на людей. Он припоминал, кто и как с ним когда-либо разговаривал, как смотрел на него, как выполнял его распоряжения. Под конвоем увели человек пятнадцать.

— Еще! — неумолимо наседал Вейс, пронизывая ссутулившуюся фигуру Сипака колючими, холодными льдинками глаз.

— Они все, господин офицер, не желают нам добра, они вес душой за большевиков…

— Ну ладно! Распустить народ! Люди должны работать, митинги эти нам не нужны.

Арестованных отвели на пустой двор хаты Силивона. Начался допрос, которым руководили Вейс и Кох. Помогал местный комендант, с лица которого не сходило выражение застывшего страха. Сипак хватался, как пес, за каждую намеченную жертву, тянул ее в хату Силивона, где производился допрос. Никаких особенных результатов допрос этот не дал. Сколько ни били, ни пытали людей, ничего от них не добились. Сипак особенно усердствовал, чтобы выпытать что-нибудь у старой Силивонихи. Ее несколько раз отливали водой, когда она теряла сознание. Сипак попытался ее уговаривать:

— Ну, ладно! Не хочешь говорить о сыне, не говори… Но должна же ты знать, кто там еще из людей ваших с ними водится.

Старуха молчала.

Сипак, дрожавший и за свою собственную шкуру, переходил от угроз к просьбам:

— Христом богом молю тебя, скажи. Иначе худо тебе будет, и всем нам будет худо.

— Ты бога не трогай… — прошептала обессиленная и измученная Силивониха. — Никогда его у тебя не было за душой и нет… Вот он, твой бог… — еле заметным жестом она указала на Вейса. — Целуй его, лижи его сапоги, они же в нашей крови.

— Задушу, собственными руками задушу!

— Всех не задушишь… Найдется еще рука на твою собачью шею, живоглот!

— А, ты еще будешь угрожать мне? — И в припадке бессильной ярости бросился Сипак на беззащитную старуху, с бешеной злобой бил, топтал податливое неподвижное тело. И когда опомнился, заметил, что бил он уже мертвого человека.