Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр»

За Влтавой, раскатывалась гроза, готовая смыть поля хмеля и крошечные чешские деревеньки. «Тридцатьчетверка» пролетала их с ходу — за древние дубовые леса бывшей австрийской монархии (где еще бродили толпы оборванных немцев), за все новые мосты и плотины над сонными, вернувшимися к миру богемскими речками. Следом все никак не могли остановиться полки и бригады Третьей Танковой! На свою беду рванулись последние «эмчи» вдогонку за сумасшедшим номером «379», не задержавшись на ликующих пражских улочках и в самом конце войны подписав себе приговор. Напрасно они надрывались, пытаясь догнать Ивана Иваныча. Несчастные танки один за другим хватали инфаркты и сползали на обочины, где уже подняли люки пустые Pz Т-III и Pz Т-IV. Шоссе, по которому мчался Найдёнов, оказалось усеянным техникой — но звенящий медалями, как победными колоколами, Череп прирос к рычагам; «Белый тигр» ждал его там, за Лидице. Неведомый дьявол-механик уже развернулся навстречу, ствол «восемь-восемь» уже поднялся по вертикали, и страшный потусторонний стрелок приладил к пулемету новую ленту.

В чешском местечке Градец, разогнавшийся до полной неостановимости Иван Иваныч с размаху врезался в самую страшную стену: прямо в его ухо рация прокричала: «Победа»! И одинокая «Ласточка» тут же и умерла — ей незачем стало больше надрывать свои жилы. Спотыкнувшийся на этой п оследней стене Найдёнов выполз из танка, словно старый ослепший уж. Он прислонился к убитому «379». Внезапно бежать стало некуда. Война в один момент растворилась в пространствах гор и лугов. На частых, пятнистых от солнцах лужайках, хватали теперь губами траву безмятежные косули. Птицы на все лады встречали новое лето, и, предоставляя им кров, краснели мирной черепицей дома и храмы. Война испарилась в одно мгновение со всей своей вонью, наконец-то уступив место столь долгожданному, выстраданному, покою. Ивану Иванычу впервые стало зябко.

Полк вообще остался без танков — но это уже никого не волновало. На единственной площади мирного Градца, мостовым которого причинила ущерб разве что только найдёновская «тридцатьчетверка», словно из горного воздуха сотворились столы. Нарядные чешки выносили хлеб и пиво. Правда, приткнулся за этой площадью у вросших своими камнями в землю амбаров вдрызг разбитый и брошенный немцами Pz 35(t) — последнее упоминание об совокупных страданиях — но в его сторону не оглядывались.

«Ласточку» уволокли на буксире. Никто, кроме Ваньки, не горевал: танки стали уже не нужны. Водка, вино и местные женщины принялись за свои обычные чудеса: пир шел горой, и оставшихся в живых танкисты за все это время не покидали нагретых лавок: здесь падали, здесь же и поднимались.

Солнце жгло дырявые внутренности Pz 35(t). В «коробке» была настоящая баня, но Иван Иваныч забрался во чрево. Нащупав кресло механика, и запахнувшись в шинель, он угрюмо, словно филин, таращился оттуда на праздник.

Перед Ванькой ставили угощение.

— Выпей, дурак, за Победу!

Иван Иваныч не притронулся к стопкам. Хлеб и сыр черствели перед распахнутым люком. Проходя за амбар помочиться, однополчане искренне жалели сидельца: «Ну, и кому ты теперь нужен?» Многие совершенно справедливо твердили: «Слава Богу, скакать ему теперь не на чем — а то наломал бы дров!»

Комполка еще с Цоссена, молодой подполковник Градов, попытался, было, сунуться насчет найдёновского награждения, но после Праги в штабе у всех отняло память:

— «Героя»? Да он же совсем «того»!

Вернувшись, Градов долго стоял перед чешским танком.

— Иван! Ты хоть делом каким займись!

Попавший в дурацкое положение Ванька Смерть не хотел никого и слышать. Бойня завершилась, но дракон не провалился в тартары, не исчез в адовом пламени, его не задела ни одна тысячетонная американская авиабомба. «Белый тигр» существовал. Пулеметные ленты монстра были заправлены, снаряды готовы. Земля, как и раньше с чисто женским покорством терпела его невыносимую тяжесть. Найдёнов по-прежнему чувствовал запах. Он слышал близкое лязганье и призывный щелчок затвора. «Тигр» продолжал издеваться; и, невредимым, дышал за недалекой горой.

Прошло две недели: старуха-война окончательно со всеми простилась. Как-то совершенно незаметно для сокрушенного Ивана Иваныча, пропали и тени ее: Крюк с Бердыевым. По большому счету, им, как и Найдёнову, нечего стало делать на этой земле.

Сержант взялся за прежнее, но счастье мародера ускакало следом за напахавшейся в эти годы Костлявой. Двух местных пани, «взятых на штык» с особым цинизмом (одну из них гвардеец случайно убил при попытке к бегству), хватило для окончательного вывода. Крюк во всем раскололся и сам навел на не нужное больше золото, заставив онеметь трибунал. Генералам, занятым совсем другими делами, наводчики больше не требовались — так что пророчество Сукина все-таки сбылось. Камни амбарной стены за площадью оказались удивительной плотности, во время расстрела их не выщербила ни одна пуля, что поразило даже привыкших ко всему палачей. Следователь долго ощупывал кладку, прищелкивая языком и повторяя одно, совсем для данного случая не патриотичное: «Ну, что ты хочешь! Европа!». «Контрольного» не понадобилось, хотя руки стрелков заметно дрожали. Начальство засчитало мандраж за похмелье: и простило два неточных выстрела. Землица в бесхозном саду была жирной, словно масляная каша. «Европа! — твердил все тот же каратель, разминая комки желтыми от папирос пальцами, прежде чем щегольским лейтенантским сапогом столкнуть все, что осталось от Крюка, в быстренько выкопанную яму. — Здесь палку воткни, вырастет».