Владимир Першанин - Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»

– Расстрелять борова! Гляньте, как он разожрался на людском горе.

Прокурор и сам был упитанный, но что возьмешь со старика? А толстяк Сечка с глянцевыми щеками и объемистым животом невольно свидетельствовал о своей неправедной сытой жизни. Судья глянул на его шерстяные бриджи, хромовые сапоги и уронил:

– Ничего, в окопах жир растрясет, – и после короткого совещания добавил: – Семь лет мерзавцу за групповые хищения государственного имущества и мошенничество. С заменой на три месяца штрафной роты.

Так Сечка угодил во 2-ю штрафную роту, где отчасти растряс жирок, но оставался круглым, как колобок, правда, уже без хромовых сапог и полковничьих бриджей. Хромачи сменили на задубевшие старые ботинки, а штаны на залатанные шаровары третьего срока носки. Не нюхавший пороха музыкант с тоской вслушивался в грохот боя. Из раздумья его вывел голос сержанта Ходырева:

– Гриша, просыпайся!

Борис ловко менял раскалившийся ствол, потрогал затвор, тоже сменил на запасной. Сечка подсунул запасную ленту, блестящую и гибкую, как змея. Ходырев снова припал к пулемету и дал пристрелочную очередь.

Бесстрашный ординарец Костя Гордеев наконец отыскал Воронкова и привел к командиру роты. Елхов не стал выговаривать политруку, а сразу поставил конкретную задачу.

– Первый взвод пропадает. Им один бросок остался. Видишь кусты? Вдоль оврага удобно. Тополь сбитый валяется. Чем не укрытие?

Елхов показывал еще какие-то удобные для перебежек места, а Воронков видел лишь многочисленные неподвижные тела. Некоторые еще шевелились, пытались ползти, их накрывали пулеметным огнем.

– Понял? – спросил Елхов. – Есть возможность проявить героизм. Проявляй и спаси людей.

«Вот сам и спасай!» – едва не вырвалось у Воронкова, но вместо этого он угрюмо проговорил: – Нельзя там атаковать, мины сплошные.

– Ошибаешься, мин не так много. Это остатки не полностью разминированного поля. Там осталось несколько штук, если взять правее, мимо вон той ивы, то пробежишь безопасно.

Легко водить рукой. Сам капитан выручать взвод не торопится под предлогом более важных дел. Воронков топтался и медлил. Елхов отвернулся, занятый положением на правом фланге, затем сказал, не повышая голоса:

– Не смей показывать страх перед подчиненными. Вперед.

Воронков, проклиная все на свете, двинулся на левый фланг. Когда услышал свист пуль, лег и продолжил путь по-пластунски. Его догнал ординарец Костя Гордеев и зашагал рядом, держа в зубах папиросу. Виктор Васильевич глядел на него с земли, мальчишка рассматривал ползущего политрука сверху вниз. Сцена получалась не только смешная, но и унизительная. Офицер старательно ползет, а солдат спокойно шагает, да еще и курит. Слыхал, наверное, слова капитана, потому и выделывается.

– Ложись, – зашипел Воронков, но малец даже не пригнулся. – Идиот. Вот идиот.

Непонятно, кому были адресованы последние слова: ординарцу Гордееву, ротному Елхову или самому себе. Не сумел выбраться из этой ямы, значит, хлебай до последнего. Политрук и ординарец при желании не могли понять друг друга. Костя успел пережить за время войны самое плохое: погиб отец, пропал старший брат, умерла зимой сестренка. Сам он с шестнадцати лет работал в холодном громыхающем цеху, где приходилось спать рядом с работающим станком, потому что смены длились пятнадцать часов, а шагать до барака предстояло целый час по зимним пустым улицам.

Это время лучше потратить на сон. Выспаться вволю оставалось недосягаемой мечтой в течение года. В цеху и раздевалке было очень холодно, но не теплее и в бараке, где ворочались, кашляли двое младших братишек. Раньше с ними занималась сестра, но она умерла. Возможно, от простуды, а может, от того, что подняла тяжелое корыто с бельем. Надорвалась, долго болела, заматывала низ живота платком. В день смерти этот платок примерз к полу и стал буро-зеленого цвета.

Еще Костя любил спать в цеху, потому что получал в столовке тарелку горохового супа и можно было всегда стрельнуть закурить. Со временем он возненавидел цех. Он казался мальчишке живым громыхающим существом, которое сделало его рабом. Казалось, вся жизнь состоит из бесконечной работы, а на улице всегда темно. Он не мог вспомнить, ходил ли когда на речку купаться и полежать на солнышке.

На вокзал Костю пришла проводить мать, иссохшая женщина тридцати семи лет, больше похожая на старуху. Она работала на том же заводе. Огромные закопченные корпуса можно было видеть с любой точки городка. С матерью попрощались без лишних слов. Оба вздрогнули от пронзительно ревущего заводского гудка, возвещающего полдень. Мать торопилась в барак, где и весной было холодно и сыро. Ей дали всего час, а еще требовалось затопить печку и накормить двух младших сыновей, без конца болевших и не желавших ходить в школу.