Георгий Караев - 60-я параллель

Но... Трудно даже обвинять его в чем-либо. Четыре месяца он не видел их обоих, был на волосок от смерти, несколько раз терял надежду на встречу. И вот он с ними на шесть дней. А потом?

Радость встречи, жадность к своему счастью заслонила перед его глазами в тот вечер самого Лодю. Он был по отношению к нему недостаточно внимателен.

Зато Мика, можно думать, не успустила из виду чего-то странного в настроении «этого ребенка». Должно быть, оно ее поразило; в момент приезда отца Всеволоду никак не надлежало бы быть таким. Что с ним? Что это еще за странность?

Лодя проснулся очень рано, потому что по его комнате кто-то двигался. Он чуть-чуть приоткрыл глаза. Мика?.. Да! Мика в одной рубашке и босиком, даже не в ночных туфлях, на цыпочках прошла по детской к его столу. «Лодя? Ты спишь? — спросила она еле слышным шопотом. — Тебя папа хочет видеть, мальчик!»

Вряд ли Лодя Вересов мог бы объяснить, почему он промолчал тогда. Он еще не был твердо уверен ни в чем. Его обманывали, — ну вот и он стал обманывать. Он не поверил. Но и Милица тоже ведь не верила ему; она стояла и прислушивалась.

«Нет, спит, должно быть!» — беззвучно сказали ее губы. Выдвинув ящик стола, она долго рассматривала там что-то, потом снова бесшумно закрыла стол. Лодя совсем замер, стараясь дышать глубоко и ровно. Ведь он «спал, спал»!

Светлая фигура постояла еще немного на месте. Потом она перешла к шкафику с книгами, оглядела полки, заглянула в старый короб с игрушками. Повидимому, того, что она искала, не оказалось и там.

Тогда она задумалась. Внимательно, вещь за вещью — где бы «это» могло быть? — она ощупала глазами всю комнату. Лодино сердце забилось: «она» шагнула к стулу, на который он, раздеваясь, вешал свою одежду.

Ей было нетрудно найти здесь то, что ее интересовало: ракетная гильза лежала в правом кармане штанишек. Но, еще до этого, она ощупала и левый карман курточки. Небольшая сложенная бумажка сразу же попалась ей под пальцы. Вынув, она развернула ее... «Буду субботу тринадцатого целую и Лодю папа». Долго читала она эти шесть простых слов. Аккуратно сложив бумажку, она положила ее на место в тот же карман. А потом... Потом она нашла и гильзу.

Лоде показалось, — она чуть-чуть вздрогнула. Стоя над стулом, она вдруг положила руку себе на лоб, наклонила голову и замерла. Грудь ее поднималась, ноги дрожали; правда, в комнате было прохладно.

Мгновение спустя, так же бесшумно она вернула на место и гильзу. Потом, подойдя к самой Лодиной постели, не издавая ни звука, пристально, неотрывно уставилась на спящего мальчика.

Долго он, вероятно, не выдержал бы этого взгляда. Но вдруг она выпрямилась. «Ну, что ж, — сказала она не громко, но уже и не шопотом. — Значит, так угодно судьбе! Думай обо мне теперь, что хочешь, маленький русский...»

Почему она сказала это? Что это значило? Он не знал.

Легко повернувшись, она ушла в дверь. А он остался лежать один, боясь шевельнуться. И «три-те булгарские прасенци, округленички, розовички» продолжали завивать над ним свои «весели опашчицы». Глупые «прасенцы!»

Два часа спустя он встал, потому что и папа и Мика тоже уже поднялись.

Опять урчал примус.

Мика стряпала сама. Трудно было поверить, — папа громко и весело рассказывал что-то, а она смеялась, как всегда, звонким стеклянным смехом, похожим на щебетанье подвесок люстры, когда ее толкнешь рукой.

Они напились какао; у Мики имелся целый запас его в буфете, несколько кило. Папа был такой веселый, счастливый; как всегда, он, фыркая, окачивался холодной водой под душем; как всегда, запел старинную песенку «Мальбрук в поход собрался». Если бы только не это...

Потом Милица, в шляпке и в черном костюме, поцеловала Лодю легким душистым, ничего не значащим поцелуем; ей надо было сделать тысячу дел, чтобы совсем освободиться на вечер; главное — трудно было поймать кого-то, кто жил в «Астории», а он завтра улетал туда, «за кольцо». Поймать его было совершенно необходимо: ее очень просили! Впрочем, и папе всё равно нужно было тоже уходить из дому: ему надлежало явиться к коменданту города, на Инженерную; потом зайти к вице-адмиралу, потом...

Милица унеслась, как на крыльях, как всегда. Они оба вышли на балкон проводить ее глазами. Вот она вышла из ворот, вот она свернула налево и пошла по деревянному Каменноостровскому мосту, легкая, стройная, небольшая. Ее туфельки — тридцать пятый номер — стучали по доскам, как копытца. На середине моста она обернулась и помахала им рукой. И папа, вспыхнув от удовольствия, тоже замахал ей... Новый папа — в синем кителе с золотыми шевронами на рукаве: два широких и один узенький! Папа, милый!