Борис Полевой - Мы — советские люди

Передохнув, жадно проглотив несколько комков снега и по царившей вокруг тишине определив, что окоп пуст, Юлдаш выбрал момент, когда перестрелка Галаулина с немцами усилилась, вынул нож, взял его в зубы, щёлкнул предохранителем автомата и быстро, по-кошачьи пружинисто-мягко перемахнул в окоп и замер.

Теперь он понял секрет немецкого дзота: именно сюда, в боковые глубокие рвы, немцы уходили отсиживаться от обстрела артиллерии.

В несколько осторожных кошачьих прыжков Юлдаш миновал ход сообщения и за поворотом лицом к лицу столкнулся с немецким часовым. Прежде чем изумлённый немец успел вскрикнуть, штурмовой нож был загнан ему в грудь по самую рукоятку. Перескочив через немца, Юлдаш появился у разбитого входа в дзот. В пропахшей порохом полутьме несколько тёмных фигур сновало у амбразур, посылая из пулемётов короткие очереди. Одной гранатой, брошенной внутрь, Юлдаш уничтожил всю пулемётную прислугу.

Услышав из своего окопчика взрыв в дзоте, Галаулин сразу смекнул, в чём дело. Он схватил своё оружие и ринулся вперёд, в первый раз в жизни стреляя из ручного пулемёта на ходу. Он прибежал как раз во-время, на несколько секунд раньше, чем добрались по траншеям из тыла вражеские подкрепления. Теперь умелым воинам было уже легче. Огнём автоматов они задержали немцев на поворотах траншей, а подоспевшая рота докончила дело.

Так трое друзей проложили путь наступающему полку.

Я видел всех троих через несколько дней в полевом госпитале, куда Нактантов и Галаулин, только что получившие ордена Боевого Красного Знамени, пришли проведать раненого Ступина. Оба тихо и чинно сидели возле его раскладной койки, положив руки на колени, а перед ними на газете были разложены стопки белых сухарей, вывалянных в махре, колбаса, ком масла и папиросы. Всё это получили они вчера в день награждения и всё, до последнего сухаря, принесли раненому другу. Они были важны и торжественны. Ступин же, которого, по его словам, в этот день «рана отпустила», наоборот, был весел, громко хрустел сухарями, крепкими зубами рвал задубевшую колбасу и подшучивал над приятелями:

— Всего натащили, а вот самого главного не дают. Друзья тоже называются!

«Самое главное» аппетитно булькало в алюминиевой походной фляжке Юлдаша. Друзья, по общему согласию, решили поберечь «самое главное» до выздоровления Ступина и до того торжественного часа, когда и ему по выходе из госпиталя тоже вручат орден. Ждать, принимая во внимание серьёзную рану, было, вероятно, долговато.

— И вы думаете, не сберегут? Сберегут. Голову наотрез — сберегут! Это ж такие ребята! — на всю палату, как торжественно именовали тут взятую под госпиталь обычную крестьянскую избу, шумел Ступин.

И все в палате — и раненые со своих коек, и старый врач-хирург, с изъеденными карболкой руками, и молодая сестра, румяная, как помидор, и похожая в своих кудряшках на ёлочную игрушку, — с улыбкой смотрели на троих друзей.

В заметённом снегом прифронтовом овражке, ограждённом от ветра и взоров неприятельских наблюдателей порослью невысокого лохматого соснячка, где наступавший батальон делал короткий привал, я стал свидетелем такой любопытной сцены. Три бойца-казаха, коренастые, широколицые парни в мешковато сидевших на них шинелях, примостившись поодаль от других у разлапистого корневища вывороченного снарядом дерева, варили на костре кашу из пшённых концентратов. Один внимательно следил за кипевшим котелком, помешивая кашу можжевеловым прутом, другой подкидывал в костёр сухой валежник, а третий, уже немолодой, морщинистый, рябоватый, сидел на корневище, держа винтовку на коленях, и задумчиво смотрел в огонь, с сипением, треском и воем пожиравший сухие ветки.

И вдруг он начал тихонько покачиваться и завёл резким фальцетом степную протяжную песню, — звеневшую однообразно, как ветер в верхушках сосен. Он пел всё громче и громче, мерно раскачиваясь, пристукивая в такт ногтями по прикладу винтовки, закрывая глаза на высоких нотах.

— Знаете, о ком он поет? О майоре Малике Габдуллине. Вы о нём слышали? Герой Советского Союза; он на днях побывал тут у нас в батальоне, — пояснил лейтенант Климов, сухощавый, жилистый человек, с обветренным, огрубевшим от зимнего загара, но всё ещё юношески-живым лицом. Наклонив набок голову, он прислушивался к песне и постепенно начал переводить: — Он поёт, что Малик-батыр силён, смел, хитёр, как степной лис, что у него — ухо джайрана, и он слышит врага за много вёрст, что у него глаз беркута, и он видит врага, как бы тот ни прятался, что его рука не устаёт убивать фашистских шакалов, и такая это рука, что чем крепче она их бьёт, тем больше наливается она богатырской силой. Он поёт, что от одного вида Малик-батыра немцы обращаются в бегство…