Борис Полевой - Мы — советские люди

Но немцы прорвались сквозь старую границу. Не удержали их в этих краях и новые оборонительные рубежи. И вот однажды поток беженцев, двигавшихся на восток по Торопецкому тракту, поток молчаливых, подавленных людей, гружённых скарбом грузовиков, подвод, гуртов пыльного, усталого скота, поток, несущий с запада, с оккупированных земель глухие слухи о бесчисленности сил наступающего врага, о его свирепости, смыл и семью торопецкого мужского портного.

Бросив всё добро, даже не заперев квартиры, Сара Марковна вышла ранним утром из родного города с дочерью Раей и невесткой Ханой. Они поддерживали старушку под руки и несли её узелок.

Это было в те дни, когда фашизм упивался своими победами. Берлинское радио непрерывно играло марши и каждый час передавало сводки о взятых деревнях и городах. Немецкие лётчики развлекались тем, что пикировали с поднебесья на живые реки, лившиеся по большим и малым дорогам на восток, в глубь страны. Они тренировались в бомбометании, целя в беженцев. Истребители с чёрными крестами на крыльях носились на бреющем полёте над головами беззащитных толп, поливая их огнём пулемётов и пушек.

При выходе из Торопца на мосту пуля такого истребителя убила Хану. Её труп вместе с другими отнесли в сторонку и положили у реки в тени прибрежной ивы.

Через день от бомбы немецкого пикировщика погибла Рая. На месте, где стояла девушка, осталась только глубокая дымящаяся воронка.

А Сара Марковна всё шла и шла, шла как-то механически, окаменев от горя, шла, ни о чём не думая, ничего не помня, кроме того, что нельзя отставать от этого людского потока, что нужно двигаться, двигаться на восток во что бы то ни стало.

Чьи-то добрые руки поднимали её, когда она без сил падала в горячую пыль дороги. Кто-то давал ей кусок хлеба или картофелину, и она, даже не поблагодарив, съедала это, не чувствуя ни голода, ни вкуса пищи. По ночам незнакомые голоса подзывали её к кострам, и она подходила, грелась у чужого огни, мать большой семьи, оставшаяся вдруг совершенно одна.

На четвёртые сутки она занемогла. Сойдя с дороги, она упала в пыльную траву, пахнущую дёгтем, бензином и конским потом. Она решила, что тут и умрёт, так как уже не в силах была двигаться. Мимо неё, стуча колёсами, тянулись телеги. Тоскливые, недоумевающие детские глаза смотрели из-за пыльных узлов. Роняли жёлтую пену усталые кони, скрипели колёса, печально мычал изнывающий от жары, задыхающийся в пыли скот.

У людей, шагавших за телегами, тащивших на плечах, кативших на велосипедах, в ручных тележках, в детских колясках узлы с остатками добра, были сухие, воспалённые, измученные, ничего не видящие глаза. Чёрные от зноя и пыли губы были плотно сжаты. Сара Марковна закрыла глаза. Она понимала, что у каждого из них — с избытком своего горя, чтобы думать ещё и о чужом. Она не просила о помощи. И всё-таки нашлись люди, которые на руках донесли её, больную, изнемогшую, до ближайшей деревни, до первой избы.

— Своего горя полон дом, а тут чужое несут, — услышала она чей-то неприветливый голос. — Своих полна изба, а тут на, пожалуйста… Да кладите, кладите, чего ж тут! Ох-хо-хо!

Кто сказал эти — слова, Сара Марковна не знала. У неё не было силы поднять тяжёлые, точно сросшиеся воспалённые веки.

Она очнулась только на другие сутки и с удивлением огляделась кругом, не понимая, где она, что с ней.

Лежала она на лавке в просторной крестьянской избе. Яркие лучи полуденного солнца врывались сквозь сероватую зелень стоявших на окнах гераней. Потрескивая, топилась печь. Мушиный рой надрывно гудел над столом, на котором лежали ложки, хлеб и дымила, остывая, миска со щами — к ней, должно быть, никто не притронулся.

Пожилая высокая костистая женщина, к подолу которой прижались трое ребят, со страхом смотрела из-за косяка на улицу: оттуда непрерывно неслись грохот и лязг, вой моторов и гортанные звуки чужой непонятной речи.

— Детушки вы мои, что же с нами будет-то, что ж будет-то? Как же мы теперь?.. — твердила женщина, глядя на улицу.

Ещё не отдавая себе отчёта в том, что же, собственно, случилось, Сара Марковна поняла: произошло что-то ужасное, и жалобно вскрикнула. Женщина посмотрела на неё теми же сухими, скорбными глазами, какими смотрели и беженцы.

— Ай очнулась? Эх, милая, лучше бы тебе… — женщина не договорила и опять уставилась в окно, откуда волнами, то напрягаясь до того, что дрожали стены и звенели стёкла, то удаляясь и утихая, выплескивался напряжённый вой и лязг. Помолчав, она добавила: — Немцы ж, немцы ж здесь.