Коллетив авторов (под редакцией Г. И. Василенко) - Окопники

После одного из воздушных налетов Вектор долго бегал по разбомбленному лагерю и кричал, кричал изо всех сил, но хозяйского голоса так и не услышал. Кого ни увидит в бешмете и кубанке, светловолосого, забормочет в радости губами: он! Подойдет и шарахнется от незнакомого запаха. Нашел он Хозяина лежащим в чужой телеге. Почувствовав запах крови, конь взвился на дыбы, но все же страх он переборол и, склоняясь над окровавленной головой парня, звал ^)омким ржанием, толкал его губами. И никого к нему не подпускал — бил копытами, скалил зубы: чуял, что у него собираются отнять Хозяина. Так и повезли: люди впереди и по сторонам повозки, а позади — один только он, Вектор, преданнейший телохранитель. Остановились на поляне, где резко пахло свежевыкопанной землей. Люди не отказались от своих намерений и со всех сторон вновь стали подступаться к телеге. Конь всех их отгонял, как только мог. Никого не подпустил. Появилась Наташа. Ей разрешил подойти… После, привязанный к дереву и оставленный всеми, он метался и до боли в горле кричал от тоски, пока не вернулась к нему Наташа. Ее сопровождал пожилой сивоусый казак.

«А где мой Хозяи и?» — это единственное, что хотел знать Вектор. Девушка с плачем припала головой к его шее.

— Дядько Побачай, — обратилась она к старому казаку. — Отдай мне этого коня!

— Визьмы… Хай вин тоби будэ замисто брата…

Вектора подпрягли к тачанке, на которой везли

раненых, и, хоть Наташа заботилась о нем, ни на миг не

переставал ом вслушиваться в окружающие звуки, надеясь уловить голос и шаги Хозяина. Не хотелось ни есть, ни пить. А потом Наташе стало не до него — после холодного ночного ливня занемогла и лежала, не выходя из тачанки, закутанная в бурку.

Падали обессиленные кони, и люди заменяли их в упряжке, а когда у высокой горы, закрывшей половину неба, вышли на вьючные тропы, раненых переложили из тачанок на волокуши и носилки, всю поклажу взвалили себе на плечи, лошадей вели в поводу, и какие не могли осилить крутизну, тех вытаскивали на вожжах, впрягаясь по нескольку человек в одни лямки: одну втянут, чуть отдохнув, спускаются за следующей.

Как перевалили горы, все разом переменилось: травы под ногами сколько угодно, воды вокруг — глазом не окинешь, отовсюду' — сладкие запахи людского жилья, тишина — без единого выстрела и ни одной железной птицы над головой. Но не было радости Вектору. Кличут хозяева своих коней — его никто не кличет, купают их в море — его никто не купает, никто не скажет теплого слова, не поднесет в ладони лакомства, не проведет ласковой рукой по холке, и в дождь никто не накинет на него попону, как это делал Хозяин.

Тоска Вектора стала еще острее в долгом пути, в тесноте вагона, под монотонный стук колес и шальные паровозные гудки, а оказавшись после южного тепла в бесприютной, продутой зимними ветрами, дикой степи, снова в боях, он и вовсе ощутил утрату Хозяина как безмерное горе. Тут и в мирное‑то время немыслимо без людской заботы. Куда ни глянь, сыпучие пески, буруны до самого горизонта — ни болотца, ни родника, ни кустика съедобного, одна полынь ядовитая, от которой, съешь хоть былку, раздувает утробу, да свистящие на ветру — не трава, не зверь, — скачущие по барханам перекати — поле. Колючая пыль бьет в глаза, в ноздри, хрустит на зубах. Негде укрыться от непогоды — лошади, седые от инея, коченеющие, жмутся друг к другу, вечно не поенные и не кормленные, встречают и провожают каждого казака жалобным, просящим ржанием. А дать нечего. Привозят воду коням в бочках — кому достается, а кому и нет. Еще тяжелее с кормами. Все выжжено. Редкоредко попадется нетронутое село. Заедет в него конница

переночевать, и от всех соломенных и камышовых крыш к утру остаются одни стропила.

Отощал Вектор, ослабел. Случается, упадет и не может самостоятельно подняться с земли. Дадут малость отдохнуть, и вновь тянет лямку. За эту зиму во что только не впрягали — и в пушку, и в тачанку, и в снарядную двуколку, возил и кухню, и раненых, и убитых — делал всякую черную работу, необходимую на войне.

А какие сны ему снятся!

Где‑то теперь ласковая Гнедуха — Вега? Где все любимцы деда — конюха? Неужели их доля столь же горькая? Где добряк и трудяга Македонский? Жив ли? А может, уже укатали сивку крутые горки? И кому ныне ласково шепчет, Старшой: «Ох, пройда, ну и пройда!» — подавая с ладони ароматный сухарик? С какой отрадой ткнулся бы сейчас губами в его теплые руки, положил бы голову ему на плечо, пожаловался бы на безмерную тяжесть. И что ждет впереди?