Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

— Успокойтесь, Ганс! — Назимов обнял его за плечи. — Мы хорошо понимаем, что существует две Германии. И мы никогда не смешаем нацистов с немецким народом. Ненавидя нацистов, мы желаем немецкому народу подлинной свободы и счастья!

— Как я благодарен вам за эти слова! — Из глаз учителя брызнули слезы. — Будущее Германии — в дружбе с советским народом. Если я выйду из этого ада живым, то всю оставшуюся жизнь посвящу благородному укреплению этой дружбы.

— Вы и здесь можете заниматься этим делом, — тихо сказал Назимов. — Здесь особенно нужна правда людям.

— Я это делаю по мере своих сил. Мимо них прошел, низко согнувшись, какой-то заключенный. Остановившись неподалеку, он прикуривал огрызок сигареты, в то же время прислушивался к разговору друзей. На груди у него — зеленый винкель уголовника.

— «Муха», — предостерег Назимов.

— Да, здесь много «мух», — понял Ганс. — На чем я остановился? А-а, так вот… Моего брата начали изводить головные боли. Обращался к врачам, те говорят, что все в порядке. «Что понимают терапевты, пойду-ка я к хирургу», решил брат. Хирург исследовал его голову и заявил, что требуется операция. Брат согласился. Через три дня он вернулся домой. От болей и следа не осталось… — Ганс краем глаза взглянул на уголовника и, убедившись, что тот прошел дальше, замолчал.

— Продолжайте, — попросил Назимов.

— Так ведь это же анекдот. Я не люблю анекдотов… Так, на всякий случай запомнил парочку, — объяснил Ганс.

— Мне ведь они тоже могут пригодиться. Рассказывайте, чем кончилось.

— Да разве вы никогда не слышали? Немецкие политзаключенные часто рассказывают эту побасенку. Конец таков: бывший больной живет припеваючи, чувствует себя превосходно, голова больше не болит. Но однажды его встречает на улице хирург, делавший операцию. «Прошу прощения, — говорит он. — Я должен сообщить вам об очень неприятном и прискорбном случае. Из-за спешки при оперировании мы позабыли вложить в ваш череп мозги. Если бы вы зашли завтра, мы бы исправили эту ошибку». — «Благодарю вас, — отвечает брат, — для меня мозги теперь лишняя обуза…» — Ганс оглянулся и, прикрыв рукой рот, засмеялся: — «Я уже вступил в национал-социалистскую партию», — сказал мой брат.

— Злой анекдотик! — расхохотался Назимов.

— Да, да! Вот такие безмозглые твари и привели Германию к катастрофе. О, проклятые!

На огромной площади, залитой красным светом уходящего солнца, перед воротами комендатуры несколько узников понуро толкали из конца в конец тяжелый железный каток. Они день за днем утюжат каменную мостовую, и без того ровно обшарканную десятками тысяч деревянных башмаков, в которые обуты заключенные. Бессмысленная, бесконечная работа. Но если узник хоть на минуту оставит это постылое занятие, он нарушит орднунг — лагерный порядок — и рискует получить пулю от шарфюрера. Очень часто так и случается: утром каток начинают толкать семь-восемь узников, а к вечеру в живых остаются трое или четверо. Они все равно должны толкать каток до конца смены, а утром начинать все снова.

Назимов, не в силах больше смотреть на несчастных каторжников, сказал в раздумье:

— Скоро кончится карантин. Куда-то нас пошлют?

Карантинников с каждым днем все больше интересовали и тревожили одни и те же вопросы: в какую команду каждого зачислят, что заставят делать: пошлют ли на каменоломню, или на земляные работы, на завод, или — выращивать овощи? Может, запрягут в фурколонну, а то заставят толкать каток? И в группах и один на один заключенные только и говорили об этом.

Советских людей отправляли на самые тяжелые работы. Назимов совсем не надеялся, что ему достанется работа полегче, тем более — он флюгпункт.

Однако сейчас, разговаривая с Гансом, Назимов интересовался не работой. Он уже знал, что хотя Ганс и не коммунист, он — видный антифапжст. От Баки не ускользнуло, с каким большим уважением относятся к учителю немецкие политзаключенные — они приходили к нему и из Большого лагеря. Баки надеялся, что в будущем ему удастся через Ганса связаться с немецкими подпольщиками.

— Я хочу, чтобы меня скорее перевели в Большой лагерь, — продолжал Ганс. — Там люди трудятся. Я очень стосковался по труду, Борис. Вы, наверное, понимаете, как тяжело жить, ничего не делая. Это ужасно! Без дела можно сойти с ума… Когда я сидел в карцере, я был близок к этому. Целыми днями и неделями занимаешься одним и тем же: пять шагов вперед, пять шагов назад… Это бесконечно мучительно!