Владимир Коротких - Броневержец

— Тащи ее туда! — указал рукой место в колонне. — Давай резвее! Шевелитесь!

Подорванная бээмпэшка рывками дергалась на тросах, перепахивая грунтовку заклинившими катками, гудела и упиралась, елозя по дорожной грязи уцелевшей гусеницей. Ей еще предстояло возить свой экипаж по пыльным афганским дорогам. Сколько? По крайней мере сегодня ей повезло куда больше, чем тому старому гвардейскому бэтээру, от которого уже шел санинструктор, держа в руках перетянутый бинтом крест-накрест сверток плащ-палатки.

Подойдя к ним и будто оправдываясь, он тихо сказал:

— Больше ничего нет. Всего расплескало. Одни куски. Как его фамилия?

— Рахимов, — ответил Леха.

— Я пластырь на бок наклею и фамилию подпишу. — Санинструктор повернулся и понес сверток к БМП.

Лейтенант тронул Леху за плечо:

— Надо ехать. Залезай в мою машину.

Колонна двинулась в обратном направлении. По дороге остановились. Летучка стояла на том же месте, где еще недавно Леха с Рахимовым умывались, с наслаждением зачерпывая в ладони мутную речную воду. О чем они тогда говорили, он сейчас не помнил. Крючков быстро завел и выгнал на дорогу свой «ЗИЛ». Леха попросился пересесть в кабину летучки.

— Решай сам, — ответил лейтенант. — Здесь безопасней.

— Мне на свет охота посмотреть, — сказал Леха, вылезая из бээмпэшки.

Он сидел рядом с Крючковым и смотрел вперед, глотая встречный ветер, свободно гулявший по кабине без лобового стекла. Скоро показалось злополучное место — развилка.

Танк младшего сержанта Федюшина, шедший впереди колонны, свернул к домику у развилки и, развернувшись на месте, замер рядом с другим танком. На глине у домика ясно виднелись следы недавно стоявшей здесь грузовой машины, как оправдательное свидетельство для Казьмина. Колонна двинулась дальше, свернув на другую дорогу.

Прошло совсем немного времени, когда они доехали до большого войскового соединения. По обочине дороги тянулась военная техника. Вереницы машин медленно сворачивали с дороги и уходили в сторону, выстраиваясь рядами на просторных ровных участках, недавно еще бывших чьими-то полями. Там уже разрастались палаточные городки и дымили походные кухни. На другой стороне дороги стояла колонна афганских машин с национальными гербами на дверках. В крытых кузовах сидели афганские солдаты. Они приветственно махали руками, завидев поврежденную бээмпэшку и изрешеченную пулями летучку.

Крючков, высунув кулак в окно машины, злобно кричал им в ответ:

— Во! Братья! Да пошли вы на…

Леха пытался отыскать взглядом среди этого колоссального скопления техники машины со знаками своего полка. Но не находил их. Они остановились. Лейтенант спрыгнул с БМП и подошел к группе офицеров, стоявших у дороги. С ними были и офицеры афганской армии. О чем-то поговорив, лейтенант подошел к летучке.

— Наши полки ушли дальше, а медсанбат вон там. — Он указал на стоящие вдалеке палатки. — Сейчас убитого, раненого и тебя с Рахимовым туда передадим, а сами дальше двинем. В твой полк я сообщу, что ты в санбате.

— Нет, — скрипнув зубами, сказал Леха. — Я сам Рахимова в полк доставлю. Одного пластыря с фамилией мало, а там документы, какие положено, соберут. И отчитаться мне надо.

— Да какой тебе сейчас отчет?! Тебе в санбат надо, потом отчитаешься. Хотя ладно, может, ты и прав. В суматохе и без документов запросто попутать могут.

В будку летучки занесли убитого, а на сиденье уложили раненого водителя БМП. Лейтенант втиснулся рядом. Они поехали к медсанбату, а Леха пошел к головной бээмпэшке. Он передал свой автомат бойцам, а сам присел на камень у обочины.

Двигалась техника, торопились люди, охваченные суетой строгих планов, но ему сейчас не было до этого никакого дела. В нескольких шагах, за броней бронемашины, лежал, лежало… Там был Рахимов — его кровная, невосполнимая потеря, его совесть в образе обугленных кусков.

Он смотрел себе под ноги, задумчиво прочерчивая каблуком сапога кривую борозду.

— Шашкин! Шашкин! Старшина! — кто-то кричал издали.

Леха поднял глаза. По дороге к нему бежал Иванов.

— Шашкин! Леха! — Иванов склонился к нему. — Дорогой ты мой, где ж вы?.. Ранен, что ли? А мы вас обыскались… — Он не успел договорить и смолк, видя, как судорожно затрясся Лехин подбородок, а губы немо хватали сырой промозглый воздух. Леха хрипел и таращил глаза, словно силясь выдавить из себя какое-то лишь одно, но очень веское всеобъемлющее слово, способное разом выразить все события и чувства, душившие, выжигающие изнутри его изможденное, исстрадавшееся естество.