Александр Сметанин - Серая шинель

Перед нами на четвереньках, прикрывая собой зеленые деревянные ящички, стоят саперы в защитных маскхалатах. Я замечаю одного, немолодого, рыжеусого, с воспаленными красными глазами, делаю еще шаг, — другой и валюсь прямо на него.

Кто-то, кажется, Лобанок, кричит:

— Всем в траншею! В траншею всем, быстро!

Кто-то тащит меня, держа за подмышки, мои каблуки пашут землю, руки болтаются как плети. Люди, отпустите меня. Дайте полежать на земле. Я не ранен, не контужен. Сейчас я пойду сам.

Вот что мне хочется сказать, но сил для этого нет. Люди все волокут и волокут меня. Впрочем, люди — это, кажется, один сержант Назаренко.

— Все руби, а эту — не замай! — старик грозно стоит передо мной, держа в черных от загара, все еще крепких руках отнятый у меня топор.

— Двадцать корней тут. Хватит замаскировать все ваши пулеметы и танки…

— Да пойми, дед! Немцы вот-вот будут атаковать. Через полчаса, быть может, не только твоих яблонь, но и нас с тобой не останется, — пытаюсь урезонить старика.

— Это уж как бог велит, сынок. А только эту яблоньку, пока живой, рубить не дам. Мой младшенький ее посадил, когда в Красную Армию призывался. Память о нем.

Старик, хозяин крайней в селе хаты, неподалеку от которой мы установили свой пулемет, тяжело вздыхает и возвращает мне топор.

— Пойдем, пилу дам. Быстрее будет, чем топором.

Идем со стариком к хате. Из погреба, вблизи ее, на нас глядят две пары удивленных детских глаз.

— А ну, цыть назад! Кому сказано: не вылазить?

Дед грозит ребятишкам пальцем, но те не спешат скрываться в темном провале погреба: уж очень любопытно им посмотреть на худого, нескладного военного дядю без ремня, пилотки, обсыпанного с головы до пят въедливой сизой пылью.

Яблони пилим вместе с дедом. Решили ограничиться пока тремя. Две отдадим танкистам, одной замаскируем пулемет.

Танк стоит левее нас, зарытый в землю по башню. Ночью мы помогали его экипажу рыть котлован. Танки выделены для усиления противотанковой обороны полка, и теперь они взаимодействуют с нами, пехотинцами, потерявшими всю свою полковую противотанковую артиллерию еще в первый день боя.

Остроотточенная, с отличным разводом пила легко врезается в сиреневые стволы старых яблонь. На срезах выступают темные капельки сока. Дерево словно плачет вместе с хозяином, вырастившим его. Старик не пытается скрывать своих слез. Он то и дело отпускает рукоять пилы, устало распрямляет спину и вытирает глаза подолом вылинявшей ситцевой в мелкий синий горошек рубахи.

Не работа — наказание. Мне жаль деда, ребятишек в погребе, яблони, да и себя. Словно я всему виной. Но ведь нам же приказано рубить яблони и маскировать позиции!

Свой окоп мы маскируем только от воздушного противника. Когда дело дойдет до драки с немецкой пехотой и танками, всю маскировку мы оттащим в сторону: яблоня уже не скроет нас, а послужит лишь хорошим ориентиром для противника.

— Как пулемет называется? — спрашивает дед, когда кончаем с маскировкой.

— Системы Горюнова, — отвечает Назаренко.

— А у нас в гражданскую «максимы» да «льюисы» были.

Дед и Семен сидят на кромке пулеметного окопа и чадят самокрутками, затягиваясь всласть.

После прорыва через линию немецких танков нас отвели в ближайший тыл, дали помыться в речке, накормили, и вот мы снова в обороне.

Немец все жмет. Правда, за последние сутки он продвинулся всего лишь километров на пять, но ведь продвинулся же!

— Ели сегодня? — спрашивает старик Семена.

— Пока нет, отец. Интендантство где-то заблудилось… Скоро найдет.

Старик, кряхтя, поднимается, говорит мне.

— А ну пойдем, малый, лепешек дам.

Снова идем в хату. Там тихо, прохладно, глиняный пол посыпан какой-то пахучей травой. Эх растянуться бы сейчас на этом полу да провалиться в сон, глубокий, исцеляющий от всех бед и болезней, в сон, о котором за эти дни мы даже разучились мечтать.

Дед вынимает из печки заслонку, берет в руки ухват, а я сажусь на лавку, прислоняюсь затылком к прохладной стене и мгновенно проваливаюсь в этот сон.

Кто-то осторожно будит меня. С трудом открываю глаза. На моем колене — крохотная, в цыпках, ручонка. Это мальчишка, внук хозяина. Белоголовый, в штанишках, сшитых из немецкого шинельного сукна, с помочами — веревочками на костлявых плечиках.

— Дядя, у тебя сахал есть?

— Кому сказано: не вылезать из погреба! — дед оставляет ухват, тянется к уху внучонка, но я инстинктивно прижимаю мальчишку к себе, и старик, махнув рукой, снова отходит к печке.