Александр Сметанин: Серая шинель

С противным скрипом открывается заиндевелая дверь, и в землянку вваливается Галямов, держа за копыто конскую ногу. Следом входят Журавлев, Вдовин, Чапига. Последним, постучав валенком о валенок, входит Ипатов.

Как по команде мы с Тимофеем садимся на нарах, глядим на конскую ногу, лежащую на дровах у печки.

— Что это, Галямыч?

— Не видишь? Нога. Земляк с передовой привез. У них молодой жеребчик убило. Сейчас жарить будем.

Галямов быстро снимает шинель, садится у печки на корточки, открывает дверцу, рукой ворошит поленья, Остальные при «верхнем свете» молча рассматривают «трофей».

— Молодой, говоришь, жеребчик? — спрашивает Иван Николаевич.

— Совсем молодой. Видишь, мясо какой? А копыто какой? Жаркое будет, как ресторан.

— Конины не ем! — неожиданно для всех заявил я.

Галямов, сощурясь в улыбке, смотрит на меня.

— Погоди, Серега. Дай пожарю, запах услышишь, сам просить будешь.

— Это ты напрасно, Серега, — Тимофей взглядом знатока рассматривает ногу. — Свежий махан — одно объеденье. Мы когда в окружение попали под Вязьмой, то с великой охотой лошадок ели. Пойдем-ка за водичкой на колодец. Тут снегом не обойдешься.

Когда мы с Тимофеем возвратились, неся воду, мясо уже жарилось. В землянке едко пахло паленой шерстью, а на печке в самодельном противне булькали в жире розовые, аппетитно пахнущие куски мяса.

Галямов, засучив рукава гимнастерки, помешивает ножом жаркое, на его красивой бритой голове блестят капельки пота. Руки у Галямова сильные, мускулистые.

— Опоздали, — говорит Вдовин. — Петька у артиллерийского старшины взял воду.

— На чай сгодится, — Тятькин ставит ведро в угол землянки, — Давай сюда, Серега, котелки.

— В честь чего пир сегодня, Галямыч?

— Не знаю, Петька. Командир спроси. Он все знает.

— Нет, не знаю, Галимзян. И по календарю ничего нет, — улыбается Журавлев. — Но наши крепко дают фрицу под Сталинградом. Лейтенант Иванов говорил, что окруженная группировка фельдмаршала Паулюса постепенно уничтожается нашими войсками. Гитлер и его генералы пытаются снять кое-какие части с других фронтов и бросить их на помощь Паулюсу. Вот за то, чтобы всей этой группировке быстрее наступил каюк, стоило бы выпить.

— Ловлю, командир, на слове. — Тятькин окидывает всех взглядом. — Братцы, кто утром свою наркомовскую не в рот, а во фляжку вылил?

— У меня две порции есть, — подает голос из угла молчавший до сих пор Чапига.

— Принимается. Еще у кого?

— У меня, Тимофей, побольше будет. — Ипатов достает из вещмешка свою фляжку, трясет ее около уха. — Собирался вас угостить через недельку, в день своего рождения. Но раз уж такая закусь…

— Принимается. — Тятькин крякает, весело потирает руки. — А сколько тебе стукнет, Петро?

— Двадцать два.

— Ну, загодя пить не положено. День твоего рождения отметим потом, сообща, а сейчас принимаем все это как подарок.

— Так, Тимофей, так, — кивает головой Галямов. — Подарок от Петька Ипатов.

Снаружи слышится стук в дверь и голос Полины:

— Можно к вам, братцы-славяне?

— Заходите, Полина, заходите. — Иван Николаевич открывает дверь, пропускает девушку в землянку. — Включи-ка, Тимофей, снова «верхний свет». Гостья какая к нам пришла!

— Здравствуйте, пещерные люди. — Полина смеется, здоровается со всеми за руку. — Чем это таким вкусным пахнет у вас?

— Охотились на мамонтов, Полина, одного удалось прибить камнями. Жарим вот. Снимай шубу. — Ипатов помогает Полине снять сумку, полушубок. — Садись сюда, ближе к печке. Сейчас тебя, представительницу иного племени, угощать будем.

Галямов был прав. Попробовав маленький кусок жаркого, я кладу себе в котелок новую порцию и принимаюсь за нее. Полина, выпив глоток водки, стала есть с Ипатовым из одного котелка.

От кухонного ужина отказываемся. Журавлев посылает Вдовина выпросить у повара щепотку чая. Это Ивану Тихоновичу удается, и мы пьем чай вприкуску, не торопясь.

Что нам сулит завтрашний день?

Мне, например, он сулил неприятность — прожег валенок: решил посушить его, близко пододвинув к печке, — и вот результат.

— Казенное имущество нужно беречь, красноармеец Кочерин, — выговаривает мне старший сержант. — В дырявой обуви ты уже не боец Красной Армии, а человек с отмороженной ногой, госпитальная единица. Понял?

— Понял…

Я стою перед Журавлевым, отчитывающим меня, в одних портянках, держа в руке злополучный валенок.

— В него, — Иван Николаевич стучит длинным костлявым пальцем по голенищу, — вложен труд многих людей, которые все, подчеркиваю, все отдают нам для победы. Даже последний кусок хлеба. И затем только, чтобы ты здесь, на фронте, был сыт, обут, одет. И это понял?