Александр Сметанин - Серая шинель

Господи, ведь только-только они дрались с немцем не на живот — насмерть, а прошел час, другой, и Галямов — советский солдат — готов угощать пленного водкой!

Поистине неисповедимо ты, сердце нашего солдата, лютого в брани и беспредельно щедрого в скромном солдатском пиру.

Немец, съев кашу, вытер крышку котелка пальцем и протянул ее Галямову.

— Вассер, битте, — негромко говорит он.

Ну силен фриц. Уже и воды просит. То есть чаю!

— Может, кофию тебе со сливками? — опять зло спрашивает пленного Тятькин. — Или какао по-турецки?

— По-турецки подают кофе, Тимофей, — говорит Иван Николаевич. — А чаю ему нужно дать.

Никогда бы не подумал, что немец осмелится просить чаю. Да, он нас не боится. Это точно. Он знает: мы не только его не убьем, но и пальцем его не тронем. Он отлично усвоил это и чувствует себя свободно.

Ипатов, очевидно, думает так же. Он ухмыляется, качает головой и наливает немцу чаю. Но — шиш: сахару пленному не будет. Впрочем, он на это и не надеется, сразу же начинает пить чай маленькими, быстрыми глотками, макая в него оставшийся кусок сухаря.

— Чаю попьет, закурить попросит, фашист проклятый, — говорит молчавший до сего времени Вдовин.

Иван Тихонович прав. Попив чаю, немец буркнул «данке» и показал пальцем, что хочет курить.

— Отдать что-ли его сигареты, командир? — Тятькин вопросительно смотрит на Ивана Николаевича.

— Отдай. Сам говоришь: трава.

— А это? — Тимофей бросает на пол какой-то маленький сверток в вощеной бумаге.

— А, «документы»? — усмехается Иван Николаевич. — Пусть забирает тоже.

— Смотри, Серега, какие у него «документы», — Тимофей развертывает бумагу, и я вижу колоду изрядно потрепанных игральных карт. Тятькин переворачивает одну из них, и на моем лице невольно вспыхивает румянец.

— Заверни. Нашел кому показывать! — недовольно говорит Иван Николаевич.

Тятькин смеется. А я попервоначалу думал, что это и впрямь документы.

— Они, видно, тоже перед уходом в разведку все свои документы начальству сдают.

Немец жестами показывает, что ему нужно выйти на улицу.

— Своди его, Галямов, — говорит Журавлев. — Потом свяжи на всякий случай и пусть спит.

В сумерках Ипатов и Вдовин уводят пленного на капэ роты.

Возвращаются они втроем. Третий — телефонист с деревянным УНАФ на ремне и катушкой кабеля в руке. Это совсем молодой, почти одногодок мне, красноармеец, с лицом, покрытым крупными, как пятна, веснушками.

…И снова — ночь. Я опять дежурю в траншее рядом с землянкой. Журавлев ставит меня именно сюда. Все-таки рядом с отделением в случае чего.

Снова взлетают ракеты и гаснут, рассыпаясь на искорки, вражеские осветительные ракеты. С нашей стороны никто ракет не бросает. Экономят, что ли?

При каждой вспышке я опять смотрю на обгорелые ветви деревьев, напоминающие мне сказочных чудовищ.

Но вот куда я теперь боюсь смотреть, так это влево. Дело в том, что отсюда, из ячейки, при свете ракет мне хорошо видна окоченевшая поднятая рука убитого немца. Того самого, которого Журавлев и Тятькин выбросили за тыльный бруствер траншеи. Он как будто все время за что-то голосует. Я боюсь этой руки, но никому никогда не скажу про свой, в общем-то, пустой страх.

Незадолго перед сменой ко мне подходит Журавлев, садится на корточки, достает кисет.

— Закуривай, Сережа, — шепотом говорит он.

— Спасибо, Иван Николаевич. Ведь знаете — не курю.

— А в школе иногда курил…

— Курил. Да отец однажды всю охоту ремнем отбил. И к тому же ночью на дежурстве в траншее курить запрещается, говорили вы.

— Сделай для меня исключение. Во-первых, я не на посту, во-вторых, курю в рукав, огонька не видно.

Журавлев затягивается раз, другой, потом все так же шепотом спрашивает, становясь рядом со мной за валун:

— Как ты думаешь: сколько километров отсюда до нашей деревни?

Я мысленно прикидываю расстояние, держа в памяти нашу школьную географическую карту, и отвечаю:

— Километров шестьсот…

— Нет, больше. Километров на триста ты ошибся.

Наша деревня осталась там, далеко на северо-западе, за этой грядкой бруствера вражеской траншеи, за деревянной башкой двухамбразурного дзота, из-за которого выпрыгивают в холодное ночное небо осветительные ракеты.

— Фрицы вы, фрицы! Ни дна бы вам ни покрышки, кто вас звал сюда? — тихо, с глубоким раздумьем говорит словно про себя Иван Николаевич. — Какого лешего вам здесь нужно? Впрочем, что это я? Мы знаем, что вам у нас нужно.