Михаил Кожухов - Над Кабулом чужие звезды

Если вы взяли с полки эту книгу в надежде узнать что-нибудь интересное из жизни очередного «телепузика», сейчас же поставьте ее на место. Мне будет неприятно, когда вы, разочаровавшись, выбросите ее на свалку.

Эта книга про войну, и она похожа на кусок сала: в ней слоями расположены репортажи, которые я передавал в редакцию газеты из Афганистана, где работал почти четыре года военным корреспондентом, и странички из дневника. В репортажах было то, что разрешала к публикации военная цензура, а в дневнике — то, что хотелось сказать и запомнить.

Книга была написана сразу после того, как закончилась война, и я пересек мост через Амударью на предпоследнем советском бэтээре.

В издательстве, куда я отнес рукопись, печатать ее отказались. Где рассказы об отрезанных душманских ушах? Где цинковые гробы, в которых переправляли наркотики?

Ничего такого здесь нет. Что есть, так это очень много имен и подробностей, а главное, чем я особенно дорожу, атмосфера тех лет, которые я считаю лучшими в моей жизни. Если у вас хватит терпения дочитать книгу до последней страницы, я надеюсь, у вас будет представление о том, какой была эта война.

Почему я решился опубликовать это теперь, несколько десятилетий спустя после описываемых событий? Причины здесь две.

Во-первых, мы — люди, страна, общество, — заплатив за афганскую войну пятнадцатью тысячами жизней, так ничего и не поняли, не сделали ровным счетом никаких выводов, и потому после афганской были и другие войны. Я, наивный, рассчитываю на то, что их больше не будет, и мои записки хотя бы в микроскопической степени этому могут помочь.

Во-вторых, «писатель, который не рассказал правды о войне, никогда не обретет покоя, потому что он предал свой долг». Так сказал Эрнест Хемингуэй совсем о другой войне, но это не меняет дела. К моему большому сожалению, я не только не Хемингуэй, но даже не писатель. Но сколько раз за последние годы я повторял про себя эти слова, и не было мне покоя.

Работая над книгой, я перелистал свои афганские блокноты, которые дожидались своего часа ровно двадцать лет. Я обнаружил в них сотни имен — тех, с кем был хорошо или накоротке знаком, с кем стрелял, летал, ехал на «броне», кто помогал мне советом и делом тогда и потом, годы спустя.

Простите, дорогие мои друзья, что я не сумел рассказать обо всех.

«Сто третья» вповалку лежала на аэродроме — пыльная, обросшая щетиной десантная дивизия, только что вернувшаяся с гор, где проходил первый этап операции. Полуденное солнце сморило солдат, не спавших всю предыдущую ночь. Они устроились на земле, кто как смог, у самой кромки летного поля, положив под головы туго набитые вещмешки. Задремали, забылись в чутком сне, словно не слышали рева взлетающих штурмовиков, «аннушек», вертолетных пар. Мелкая пыль, растворенная в воздухе над аэродромом, покрыла бархатной пленкой лица бойцов, желтую латунь патронов, черный металл оружия.

Встретивший налетном поле офицер передал мне приглашение позавтракать с командиром дивизии: до начала десантирования еще оставалось время.

Комдив, невысокого роста генерал лет сорока пяти, с усталыми грустными глазами, уже готовившийся к возвращению в Союз, сам завел разговор о здешней жизни.

— А она такова, — говорил он, — что все лучшее, заложенное в русском человеке его генетическим кодом, раскрывается в Афганистане стократно. Все худшее, что накоплено за десятилетия казарменного социализма, проявляется тоже. За каждую глупость, которая сходит с рук дома, здесь расплачиваемся жизнями. Солдат фактически воюет за три кулька импортных конфет, на которые хватает его месячной получки. А экипировать его по-настоящему не можем: где горные пайки? Где легкие спальники? У командира боевой дивизии оклад меньше, чем у водителя советника афганского Генерального штаба. Справедливо?