Григорий Карев - Твой сын, Одесса

— Пришел на работу, смотрю — замок висит. Ну, думаю, пижоны все ночь в домино резались, теперь дрыхнут, а время мастерскую открывать. Ужо я вас, думаю, потрясу на койках, побрызжу водичкой холодной. И ввалился, как слепой телок в яму, а там — засада… Ах, дубина! Ах, болван стоеросовый!

— Зато в приличную компанию попал.

— Да уж куда приличнее.

— Главное, не падать духом, ребята, крепиться, — твердил Алексей. — Знали, на что идем.

…В камере темно, сыро и холодно, как в яме. Тюремные ночи тянутся долго, может быть, из-за мертвой тишины, только изредка нарушаемой приглушенными стенами криком или стоном уснувшего соседа. И как ни болит избитое тело, как ни муторно на душе, мысли все текут и текут, все чаще и настойчивее бередит душу мысль о побеге. Вот если бы катакомбисты налетели на сигуранцу! Или черноморцы высадили десант. В Феодосию высаживали. И в Керчь. И в Евпаторию. В Судак, Владимир Александрович говорил, трижды высаживали. Высадят когда-нибудь и в Одессу, в городе давно уже об этом слухи ходят… Рождаются самые дерзкие мечты о побеге…

В стенку кто-то стучит короткими, негромкими, сухими, то одиночными, то парными ударами — стук-стук, тук, тук, тук — тук-тук… Подожди, подожди, да ведь это морзянка, которую Яша изучал в спецшколе, да и какой мальчишка приморского города ее не знает! Яша напрягает слух и память, вспоминает забытые сочетания одиночных и групповых сигналов. Тук, тук-тук. Тук, тук-тук. Точка — тире, точка — тире, вспоминает Яша. Да ведь это же — вызов. Вызывают на разговор!

Яша, забыв о боли, пододвигается к стене и стучит костяшкой согнутого пальца: три точки, тире, точка — отвечаю, мол, слушаю, передавай!

И складываются точки и тире в слова, и шепчет уже Яша переданную через стенку телеграмму:

— Нас предали. Нас предали. В камере с Бадаевым сидит Бойко. В камере с Музыченко сидят Вольфман Густав, Милан Петр, Продышко Петр…

Ребята все проснулись. А может, как и Яша, не спали вовсе. Сползлись к Яше, слушают его шепот. А стенка продолжает рассказывать жестким, сухим языком точек и тире:

— В камере с Межигурской сидят Шестакова и Булавина…

— Тетя Ксеня! — невольно вскрикивает Алексей.

И Яша вспоминает рыбацкий домик на шестнадцатой станции, чумазых ребятишек, перебирающих синие гроздья, шепот виноградной листвы над крутым берегом…

«Все — наши!.. — отмечает он про себя. — Нас предали — это точно! Но кто?.. Кто — иуда?»

А стена сыплет и сыплет фамилиями:

— Волков… Шлятов…

— Шилин…

— Юдин…

— Бунько…

— Какой Бунько? Какой Бунько? — вслух спрашивает себя Яша. — Где я слышал эту фамилию?

— Слушай, слушай, Яшко, что там еще стучат, — тормошит его за рукав Алексей.

— Передай, кто в твоей камере, кого водили сегодня на допрос? — спрашивает стена.

Яша выстукивает косточкой согнутого пальца четыре фамилии. Стучать неудобно. Мешают позвякивающие кандалы.

— …допросов не было.

Потом, подумав, снова стучит:

— Какой Бунько? Какой Бунько сидит в камере с Волковым?

Стена долго молчит. Потом раздается торопливый стук, посыпались точки и тире:

— Одноногий чистильщик с Привоза.

— Дядь Миш? — удивляется Яша. — Дядь Миш, как же ты сюда попал?

А стена продолжает говорить:

— Сегодня зверски избит на допросе Бадаев. Имен не назвал. Бадаев просит передать всем: главное — не потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее — выдержит.

— Выдержим, командир! Выдержим! — шепчут четверо в камере. — Все выдержим!..

А стена продолжает. Стена уже не говорит, она кричит, она вопиет:

— Сегодня после пыток покончил самоубийством Николай Шевченко. Имен не назвал…

— После трехчасовой пытки окровавленную Межигурскую палачи бросили на цементный пол, отобрали пальто, на котором она спала, а вместо него внесли в камеру мягкий ковер, который оказался зараженным чесоточным клещом… Никакие пытки не вырвут у нас признаний… Остерегайтесь провокаций…

В камере зажегся свет. В двери щелкнул железный глазок, открываемый жандармом. Заскрежетал ключ в замке, лязгнул засов.

— Гордиенко Яков! — кричит жандарм. — На допрос. Быстро!

Яша поднимается с пола, снимает бушлат и кубанку, идет к двери:

— Спешу и падаю!

Перед Яшей снова морщинистое, как дубовая кора, лицо, тонкие нафабренные усики и вставная челюсть майора Курерару.

Нет переводчика. Нет и Чорбу. Только орудия пыток по-прежнему лежат на его столе.