Василий Гроссман - За правое дело ; Жизнь и судьба

— Конечно,— сказал Каримов.

Штрум подумал, что встреться ему такой раненый лейтенант-еврей, он бы не стал с ним говорить по-еврейски; он знал не больше десятка еврейских слов, причем служили они для шутливого обращения к собеседнику,— вроде «бекицер», «халоймес» [73].

Лейтенант осенью 1941 года попал в плен под Керчью. Немцы послали его убирать засыпанный снегом, неубранный хлеб — на корм лошадям. Лейтенант, улучив минуту, скрылся в зимних сумерках, бежал. Население, русское и татарское, укрывало его.

— Я теперь полон надежды увидеть жену и дочь,— сказал Каримов,— у немцев, оказывается, как и у нас, карточки разных категорий. Лейтенант говорит, что много крымских татар уходит в горы, хотя немцы их не трогают.

— Я когда-то, студентом, лазил по Крымским горам,— проговорил Штрум и вспомнил, как мать прислала ему деньги на эту поездку.— А евреев видел ваш лейтенант?

В дверь заглянула Людмила Николаевна и сказала:

— Мама до сих пор не пришла, я беспокоюсь.

— Да, да, где же это она? — рассеянно сказал Штрум и, когда Людмила Николаевна закрыла дверь, снова спросил: — Что ж говорит о евреях лейтенант?

— Он видел, как гнали на расстрел еврейскую семью, старуху, двух девушек.

— Боже мой! — сказал Штрум.

— Да, кроме того, он слышал о каких-то лагерях в Польше, куда свозят евреев, убивают и разделывают их тела, как на скотобойнях. Но, видимо, это фантазия. Я его специально расспрашивал о евреях, знал, что вас это интересует.

«Почему же только меня? — подумал Штрум.— Неужели других это не интересует?»

Каримов задумался на мгновение и сказал:

— Да, забыл, еще он рассказывал мне, будто немцы приказывают приносить в комендатуры грудных еврейских детей, и им смазывали губы каким-то бесцветным составом, и они сразу умирали.

— Новорожденным? — переспросил Штрум.

— Мне кажется, что это такая же выдумка, как и фантазия о лагерях, где разделывают трупы.

Штрум прошелся по комнате и сказал:

— Когда думаешь о том, что в наши дни убивают новорожденных, ненужными кажутся все усилия культуры. Ну, чему же научили людей Гете, Бах? Убивают новорожденных!

— Да, страшно,— проговорил Каримов.

Штрум видел сочувствие Каримова, но он видел и его радостное волнение,— рассказ лейтенанта укрепил в нем надежду на встречу с женой. А Штрум знал, что после победы уж не встретит свою мать.

Каримов собрался домой, Штруму было жалко расставаться с ним, и он решил проводить его.

— Вы знаете,— вдруг сказал Штрум,— мы, советские ученые, счастливые люди. Что должен чувствовать честный немецкий физик или химик, зная, что его открытия идут на пользу Гитлеру? Вы представляете себе физика-еврея, чьих родных вот так убивают, как бешеных собак, а он счастлив, совершая свое открытие, а оно, помимо его воли, придает военную мощь фашизму? Он все видит, понимает и все же не может не радоваться своему открытию. Ужасно!

— Да-да,— сказал Каримов,— но ведь мыслящий человек не может себя заставить не думать.

Они вышли на улицу, и Каримов сказал:

— Мне неудобно, что вы провожаете меня. Погода ужасная, а вы ведь недавно пришли домой и снова вышли на улицу.

— Ничего, ничего,— ответил Штрум.— Я вас доведу только до угла.

Он поглядел на лицо своего спутника и сказал:

— Мне приятно пройтись с вами по улице, хотя погода плохая.

Каримов шел молча, и Штруму показалось, что он задумался и не слышит того, что сказал ему Штрум. Дойдя до угла, Штрум остановился и проговорил:

— Ну что ж, давайте тут простимся.

Каримов крепко пожал ему руку, сказал, растягивая слова:

— Скоро вы вернетесь в Москву, придется нам с вами расстаться. А я очень ценю наши встречи.

— Да, да, да, поверьте, и мне печально,— сказал Штрум.

Штрум шел к дому и не заметил, что его окликнули.

Мадьяров смотрел на него темными глазами. Воротник его пальто был поднят.

— Что ж это,— спросил он,— прекратились наши ассамблеи? Вы совершенно исчезли, Петр Лаврентьевич на меня дуется.

— Да, жаль, конечно,— сказал Штрум.— Но немало глупостей там наговорили мы с вами сгоряча.

Мадьяров проговорил:

— Кто же обращает внимание на сказанное сгоряча слово.

Он приблизил к Штруму лицо, его расширенные, большие, тоскливые глаза стали еще темнее, еще тоскливей, он сказал:

— Есть действительно хорошее в том, что прекратились наши ассамблеи.

Штрум спросил:

— Что же?

Мадьяров с одышкой проговорил:

— Надо вам сказать, старик Каримов, сдается мне, работает. Понятно? А вы с ним, кажется, часто встречаетесь.