Максим Шахов - Концентрация смерти

– Звери, – тихо проговорил Фролов.

В притихшей хате гулко разносилось бессмысленное для ее хозяев тиканье ходиков.

Тик-так, тик-так…

Прохоров поднял руку, остановил маятник. Часы смолкли, прекратив отсчитывать бег времени.

– Пошли, – шепотом сказал Михаил. – Нечего нам тут делать.

Дневной свет на улице уже не казался таким ярким, как прежде. Все словно бы потеряло свой цвет. Сделалось таким же черно-белым, как и в полутемной хате. Фролов закрыл дверь на веранду, Прохоров вопросительно посмотрел на него, мол, какая теперь разница?

– Собаки по улице бродят. Погрызут лица, – отводя взгляд в сторону, проговорил он.

И Михаил понял, товарищ прав. За хатой сразу же наткнулись на еще одно мертвое тело. Девушка лежала у колодца, раскинув руки, на запястьях виднелись следы веревки. Сорванная с нее одежда валялась на грядке с молодой зеленью. Прохоров отвел взгляд от обнаженного нереально белого тела.

– Изнасиловали, надругались, но убивать-то зачем? – пробормотал он.

– Горло ножом перерезали, – тихо добавил Фролов. – Эх, не в ту сторону мы с тобой свернули, командир.

– Похоронить их надо.

– А Кузьмина мы похоронили? Родственники есть, придут и похоронят. Не наше это дело.

– И что тогда наше?

Вновь вышли на деревенскую улицу. Теперь уже другими глазами Михаил смотрел на брошенный на землю букварь, на распахнутые двери домов. Тут на каждом шагу чувствовалось дыхание смерти. И не просто смерти, а бессмысленной на первый взгляд и жестокой. Но был же в ней какой-то скрытый смысл?

– Ты куда? – Фролов остановился.

Прохоров собрался идти по улице дальше.

– Туда, – указал Михаил на пригорок с кладбищем.

– Чего ты там забыл? Мертвым не поможешь.

– Может, уцелел кто, спрятался.

– Ну, а этим ты чем поможешь? Мы сами без пяти минут покойники.

Но Прохорова будто кто-то невидимый в спину толкал. Ему казалось, что его долг все увидеть, запомнить и никогда уже не забыть, чтобы потом не просто мстить врагам, а мстить за конкретных людей, чьи жизни они оборвали. Вести свой счет жертвам и палачам. За девушку возле колодца, за мальчика и девочку, лежавших рядом со своей убитой бабушкой в полутемной хате. Он не знал их имен-фамилий, но он видел, чувствовал их страдания.

– Я пошел, а ты как хочешь, – бросил через плечо Прохоров.

– Зачем тебе это? Мало в офлаге зверств насмотрелся? – бежал за ним Фролов.

– Отстань. Ты ничего не понял.

– Я-то не понял? Это ты ничего не понимаешь. Война идет, а ее без крови не бывает. Она не разбирает, где солдат, где старик или ребенок. Все озверели. И мы с тобой озверели.

– Не в этом дело. Ты девушку вспомни.

– И что это изменит теперь?

– Ничего. А душу мою изменит.

– Ладно, пошли. Только быстро. Надо еще в хатах поискать, может, продуктами разживемся. Там, куда мы зашли, я видел погреб нараспашку, а в нем картошка. Мелкая, правда, с куриное яйцо, и проросшая…

Прохоров уже не слушал, у него звенело в ушах. Голос Ильи сливался в монотонный гул.

«Как можно говорить о таких вещах теперь?» – подумалось Михаилу, но он тут же вспомнил и сидение в склепе на кладбище, и причитания вдовы на бетонной плите.

Он сам был причастен к тому ненормальному, что творилось в мире.

«Сейчас нельзя задумываться над некоторыми вещами, нужно действовать, как Фролов. Картошка остается картошкой, даже если ты забираешь из дома, где лежат убитые хозяева. Картошка – это жизнь. Илья уже один раз обжегся, пожалев прирезать молоденького немчика-«языка», и поплатился за это пленом, вот и ведет себя правильно».

Примерно так рассуждал Михаил и злился на себя. Фролов был прав – следовало уходить из мертвой деревни, прихватив с собой нужные вещи, но признаться вслух в своей неправоте не хватало духу. Умом Михаил это понимал, но совесть подсказывала ему другое:

«Ты должен увидеть все и запомнить. Брать здесь ничего не надо. Выживем».

У ворот кладбища беглецы остановились. Увиденное ошарашило их, хотя, казалось, удивляться они уже разучились, насмотрелись на смерть во всех ее обличьях. На толстой перекладине ворот висело три тела – молодые мужчины в грязно-коричневых шинелях, они слегка раскачивались. Шершавые веревки глубоко впились в шеи. У того, который висел посередине, были расстегнуты штаны, на месте прорехи расплылось огромное красное пятно. Прохоров присмотрелся, во рту у повешенного торчало что-то окровавленное, грязное. Если бы не записка, приколотая к воротнику шинели, он бы и не сразу понял, что это такое. Химическим карандашом на криво вырванной страничке из ученических прописей было коряво выведено: «ПОЛИЦАЙ ЛЮБИТ ЯЙЦЫ».