Павел Полян - Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне - Воспоминания и документы

Первые концерты мы давали в клубе для всех. А в июле нас привели в прагу в концертный зал Люцерна, где мы выступали перед командующим нашей Армии Жадовым и президентом Чехословакии Гомулкой [12] Очевидно, что автор имеет в виду Э. Бенеша. — Примеч. Г. Рейхмана. . Зал был полон. Этот зал был полон. Этот концертный зал располагается в центре Праги, в цокольном этаже здания. В зале два яруса — потолок зала на уровне первого этажа. Концерт прошел очень хорошо, выступали хор, танцевальная группа, джаз-оркестр и солисты. Публика встречала нас громом аплодисментов. В зале, кроме военнослужащих, больше половины зала занимали жители Праги.

Через месяц нас привезли в город Баден под Веной. Там в театре оперы и балета дали концерт, на котором присутствовали президент Австрии и командующий 1-м Украинским фронтом маршал Конев. Зал театра трехъярусный, похож на зал нашего Большого театра в Москве и оперного театра в Вене, только со стеклянной крышей над залом. На этом концерте во время пляски я в присядке поскользнулся и сел на свой зад, но не растерялся, а сделал вид, что так нужно по сценарию, и зрительный зал захлопал. Вот так прошли эти концерты.

И вот наступил сентябрь. 4 и 5 сентября состоялись вечера, посвященные трехлетию нашей армии. В концерте выступил весь ансамбль по той же программе, что в Люцерне и в Бадене. <���…>

Мы продолжали выступать в воинских частях. И вот наступил день 16 сентября 1945 г. Меня пригласил к себе в кабинет директор Дома Красной Армии. Я пришел и увидел у него капитана Снигиря, с которым мы общались почти два месяца. Он работал в Смерше штаба армии. Пригласил меня к себе на беседу. Мы вышли из Дома, прошли по военному городку и вошли в здание штаба армии. Он открывает дверь какого-то кабинета, и я вижу сидящего за столом Бориса Урманова напротив какого-то военного. Снигирь завел меня в другой кабинет и закрыл дверь. Давай поговорим, сказал он, и дал мне прочитать донос, написанный на меня их сотрудником. И я вспомнил, как мы с ним встретились на празднике трехлетия армии. Он стоял в охране командующего за кулисами сцены, подошел ко мне, поздоровался и спросил, узнаю ли я его. Я ответил, что не знаю, кто он, я спросил, где мы встречались. В Гросс-Розене, ответил он, назвав мое имя и фамилию — Игорь Гуров. Он, оказывается, тоже был заключенным концлагеря и после освобождения пошел служить в Смерш. В своем доносе, который я прочитал, он обвинял меня в предательстве, прислуживании фашистам, избиении наших заключенных и других нарушениях.

Прочитав донос, я сказал Снигирю, что все это вранье. Он попросил меня рассказать ему о моей жизни в концлагере. Мы просидели в его кабинете часа два, я подробно рассказал ему обо всем, что со мной было в лагере. После этого он сказал: «Ну, а теперь пойдем пройдемся, в КПЗ (камера предварительного заключения), отдохнешь немного, и тогда поговорим».

Так я попал в тюрьму. В камере со мной находился мужчина постарше меня. Узнав, что я артист ансамбля песни и пляски, он рассказал мне о своей профессии. Он, житель Латвии, был танцором, походим на нашего Махмуда Эсембаева, выступал с концертами по всему СССР с 1939 г., после того как Латвия вошла в состав СССР. Перед войной его родители и он вместе с ними переехали в Германию, так как были по национальности немцами. Он стал работать в каком-то немецком театре, который гастролировал в Харькове. Когда наши войска освободили Украину, его посчитали шпионом и посадили в тюрьму. Он мне все это рассказал, и я не мог понять, чем это он не понравился нашему правительству. Я ведь мог бы быть разведчиком и для СССР, говорил он, давая сведения и о немцах и о американцах. Потом я узнал, что его освободили в декабре 1945 г.

Я просидел в КПЗ до 10 декабря 1945 г. Наши войска в ноябре были выведены из Чехословакии в Австрию. Нас перевели в город Сан-Пелтен. И там состоялся суд надо мною. Военный трибунал судил меня 10 декабря. В суде я встретился с двумя свидетелями — с Борисом Умановым и Георгием Горевым, сидевшими со мной в концлагере. Как потом я узнал, их вызвали в Смерш и предупредили: или вы подпишете составленные Смершем свидетельские показания против Гуревича, или, если откажетесь, сядете вместо него в тюрьму. Что им было делать? Они пошли на этот шаг — подписали. Перед заседанием трибунала они сказали мне, что откажутся от письменных показаний и дадут показания в мою защиту.

И вот начался суд. Судья зачитал обвинения, добавил свой взгляд на поведение Гуревича в лагере. Израиль Исаакович попросил допросить свидетелей. Представитель трибунала называет Уманова и спрашивает, — подтверждаешь показания? Что оставалось делать Борису? Он понял, что менять свои показания бесполезно, и подтвердил их. То же самое произошло и со вторым свидетелем — Горевым. Тогда мне дают последнее слово.