Павел Полян - Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне - Воспоминания и документы

В лагере и на воле в обращении еще были советские деньги, но немцы вводили уже оккупационные марки. Не помню точно, как ходили советские деньги. Помню лишь, что с левой и с правой стороны Днепра в ходу были различные советские купюры: в одной части только 1-3-5-10 р., с другой — 30 р. и выше. Но так как для вольных общение между правобережной и левой стороной на определенных условиях допускалось, то, кажется, в первое время в торговле принимались все купюры. Спекулянты на этом наживались. Впрочем, нас это мало касалось. В Миллерове и других лагерях, где пришлось побывать, деньги не ценились совсем, ценились только продукты и вещи.

Наша группа потеряла Козина. На одном из ночных привалов, еще до Миллерова, он с двумя красноармейцами бежал. Увы, на второй день в Миллерове мы увидели, что их привели избитыми до полусмерти и поместили не в общий лагерь, а на холм, где держали главным образом евреев, обреченных на расстрел. Больше мы Козина не видели.

В Миллерове мы впервые встретились с разделением по национальности: отдельную часть лагеря заняли татары; они претендовали на покровительственное отношение со стороны немцев. Из их числа в первую очередь выбирали полицаев. Как-то мы с Кузнецовым подошли к группе татар, но те, обнаружив, что я не понимаю их языка, отогнали нас тотчас же. Между тем в лагере уже начали искать евреев и комиссаров. Делали это немцы в сопровождении полицаев из пленных, но в Миллерове особенной тщательности не проявляли и ко мне ни разу не придрались.

Еще одна деталь: издавна товарищи называли меня «Бружа», укоротив фамилию. Эта кличка прицепилась ко мне и переходила со мной из школы в ИФЛИ, из ИФЛИ в Кр. Армию, в Кр. Армии из части в часть, потом в плен и, по существу, превратилась в фамилию. Сперва это не имело особого значения, но важно, что никто в плену меня в первые месяцы не называл ни по имени, ни по настоящей фамилии. В первых лагерях не было никакой регистрации пленных. Если выводили из лагеря на работу, то просто считали по головам.

В Миллерове мы пробыли дней десять. В конце августа наша группа (теперь пять человек, без Козина) попала в строй пленных, которых якобы вели на работу на железнодорожную станцию. В действительности нас загнали в товарные вагоны, выдали по пять сырых картошек, которые мы съели сразу же, хотя и с отвращением. Вскоре состав тронулся, и нас повезли. Сколько дней провели в пути — не помню.

Привезли нас в Харьков, в тюрьму на Холодной горе. Здесь нас набили битком в камеры так, что трудно было передвинуться, чтобы пробраться к параше. Утром парашу выносили по очереди, которую устанавливали более сильные для слабых. Днем выгоняли на тюремный двор. Ежедневно выкликали: «Нефтяники, столяры, шахтеры и т. п. есть?» Все откликались на ту специальность, которая спрашивалась. На самом деле шахтеров вели разгружать вагоны с углем, нефтяников — бочки с горючим и т. п. Один раз мы попали в группу «столяров», и погнали нас выламывать в каком-то помещении паркет. Рвались все на работу потому, что от наших вольных всегда что-нибудь перепадало: еда, немного махорки. Русские люди и украинцы нас жалели.

Кормили и в этом лагере — выдавали по куску макухи — подсолнечного жмыха или баланду из жмыха. Грызли жмых и немного насыщались, так как в нем содержалась какая-то доля подсолнечного масла. В этом лагере я наконец-то расстался со своими хромовыми сапогами. Несмотря на длинные марши, они, благодаря подковам, были еще в хорошем состоянии. В обмен я получил солдатские подкованные ботинки без обмоток, целую гимнастерку взамен моей дырявой (прожег я гимнастерку, заснувши у костра за несколько дней до плена), двухлитровый котелок баланды, буханку хлеба и три котелка огуречных очисток. Еду мы разделили на пятерых, и всех нас от огуречных очисток одолел понос на целый месяц.

В харьковской тюрьме мы пробыли несколько дней. В начале сентября всех пленных выстроили в шеренги и вдоль них стали ходить полицаи из своих, выискивая евреев. Немцы стояли в стороне. Определяли евреев по внешности и по неотъемлемому признаку — обрезанной крайней плоти. Остановился молодой полицай возле меня: «Спускай штаны». Я ответил ему: «У меня мать татарка, так что я обрезанный». Стоявшие рядом мои друзья подтвердили это. Полицай усмехнулся, посмотрел на меня и пошел дальше. Ясно, что он выполнял свою роль за лишний кусок хлеба и не старался особо выслужиться. На этот раз я был спасен. Из рядов вывели десятка два явных евреев, и немцы с побоями их увели. Евреев-военных (Waffenjuden) они считали особо опасными и уничтожали их немедленно. Вечером в камере ко мне подошел пленный лет сорока, мой бывший сослуживец еще по роте связи в 600-м СП, телефонист: «Ты что же, жид, не вышел, комиссар хреновый?» (Сказано было крепче.) Я промолчал, а Гуреев и Кузнецов отогнали его. Надо мной нависла смертельная угроза. Нужно было любой ценой скрыться от этого гада, который явно собирался донести на меня.