Павел Полян - Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне - Воспоминания и документы

Перед Днепропетровском я заночевал еще один раз. Точно не помню, как называлось село, но, кажется, это было Краснополье. В этом селе я обратил внимание на сбрую и упряжь пары лошадей. Сбруя была кожаная, отделана бронзой. Такой сбруи я не видел в городе и у лучших извозчиков. Я подумал, что эта сбруя была извлечена из чердака раскулаченного хозяина. А хозяин, по моему мнению, как и немногие другие, выжидали этот радостный для них час и теперь повыползали из своих нор. Разнарядились в нарядные черные пары, в хромовые сапоги, как на показ. Я кипел презрением к таким типам и старался уходить из тех населенных мест, где встречался с такими людишками. Так было и в Краснополье. Но поздний час побудил меня переночевать именно здесь. Попал в семью: мать с двумя детьми — девочка лет 17, мальчик лет 14. Хозяина дома не было. Хозяйка оказалась очень доброй. Быть может, она меня распознала, так как сказала мне, что в случае каких-либо затруднений, если мне с мамой в Днепропетровске некуда будет скрыться от немцев, чтобы я и мама пришли к ней на поселение. Я ее поблагодарил. (Но, к моей великой радости, как это позже я узнал, моя мама из Днепропетровска своевременно выехала. Дальнейшая судьба мамы мне была неизвестна.)

Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД! Я ВЕДЬ РОДИЛСЯ И ВЫРОС ЗДЕСЬ, И НЕТ ПЕРЕУЛКА, КОТОРЫЙ НЕ ПОМНИТ И МЕНЯ, ИСЮ ТАРТАКОВСКОГО!

В город я зашел с Западной стороны. Прошел на Свердловскую, 57, ко двору Кагаловских. Весь двор евреев выехал. Осталась одна бедная голодная еврейская семья. Я отдал им все съестное, чем добрая хозяйка снабдила меня на дорогу. Конечно, это было очень мало для семьи из четырех человек с двумя маленькими детьми. Но больше ничем помочь я не мог. Оттуда я пошел на Комсомольскую, 78.

По городу встречал евреев со звездой Давида. До этого я таких звезд нигде не видел, правда, в города я старался не заходить, но на немцев и их отношение к евреям я успел насмотреться, а также и наслушаться об этом от некоторых местных жителей.

Мне было очень больно проходить по улицам города, в котором родился и вырос, в котором родилась моя мама еще в конце XIX века и прожила, никуда не выезжая, 42 года и в котором сейчас хозяйничали фашисты. Чем ближе я подходил к Комсомольской улице, к нашему двору, тем сильнее волновался, тем больше желал узнать, что мама в городе и вообще в оккупации не осталась, что она своевременно — до прихода фашистов — выехала, эвакуировалась.

И вот я зашел во двор.

В свою квартиру я не пошел. Направился в дом к Остроуховым. Прежде чем войти, мне необходимо было узнать, нет ли у Остроуховых немцев на квартире. Немцев у них не было, и я вошел в дом. Мне не терпелось выяснить, эвакуировалась ли мама?

<���…>

Мое появление в их доме, естественно, было неожиданным, насторожило и удивило всех. А для меня самым важным был факт, что мама эвакуировалась, что она не осталась при немцах. Я горько заплакал и обрадовался.

Город родной и страшный…

Нила Матвеевна решила сделать мне документы, чтобы обезопасить меня от преследования. Для этого она хотела использовать связи с начальником районной полиции Московцевым. Московцев до войны был директором завода-школы ФЗУ «Юный металлист», где мама работала плановиком, а Остроухов А.М. коммерческим директором. Когда я услышал, что Московцев начальник полиции, я был в недоумении: в какой роли он фактически выступает?

Возвратилась Нила от Московцева заплаканная. Когда она ему сказала, что бежал из плена Любочкин сын и ему необходимо сделать документы, он ей ответил: «Гоните его!» Что он ей еще сказал в мой адрес, я не знаю, но Нила проявила наивность ребенка, гуманность и доброту, искреннее желание помочь мне, не задумываясь над тем, какой опасности я подвергался со стороны полиции Московцева.

Нашу квартиру заняла сестра нашей соседки Ковалевой — Данченко. Нила мне предложила, чтобы я зашел и забрал мамину посуду. Этого мне бы и в голову не пришло. Но я, против моего желания, выполняя просьбу Нилы, потребовал у Ковалевой эту посуду. Она поинтересовалась, каким образом я в Днепропетровске. Я ей соврал, что отпущен с документом, имею право на жительство в городе. Она пообещала передать сестре мою просьбу. На следующий день я снова зашел. Ковалева мне передала часть нашей посуды. Большего требовать я не стал. Мне и эта часть не была нужна. Просто я слепо, неосмысленно выполнял волю Нилы Матвеевны и ее сестер.

Я у них жил неделю. Наш двор был изрыт траншеями и блиндажами. Во дворе осталась, не выехала семья Ярмолинских из пяти человек. Они жили в подвале. Ярмолинский Зяма, мой ровесник, и его отец были мобилизованы. К Ярмолинской я заходил. Они были подавлены своим положением. Я настаивал на их уходе из города, но это было почти неосуществимо, так как дедушка и бабушка с трудом передвигались. Ярмолинская надеялась на улучшение положения путем выкупа. Каким образом и как это осуществить, я не представлял.