Владимир Першанин - Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)

– Ни грамма водки перед атакой. Хотите жить и увидеть детей, рассчитывайте каждый шаг. Людей губят страх и паника.

Постепенно вокруг него собралась большая группа штрафников. Разинув рот, его слушал семнадцатилетний ординарец ротного Костя Гордеев, бойкий и расторопный парень. Кутузов тоже подошел, хотел вмешаться, но понял, что не следует. Бызин занимал раньше немалую должность командира батареи, он учит людей воевать и не позволит лезть с выходками.

Оба кавказца горячо перешептывались, они не видели выхода из тупика. Бывший танкист-ремонтник Луговой отошел от недолгого опьянения и молча сидел на нарах, привалившись спиной к стене. Пребывал в унынии и политрук Воронков, который решил перед сном прогуляться. Его не взяли в политотдел, предстояло и дальше служить в штрафной роте. Имелись свои плюсы. Один день здесь шел за шесть, накапливалось неплохое жалованье, засчитывался боевой стаж. Когда-нибудь это пригодится, но удастся ли выжить? Совсем недавно Воронкова едва не бросали в атаку, как рядового штрафника, он прикрывал отход роты и мог погибнуть или попасть в плен. Такое пренебрежение к себе, опытному работнику с незаконченным высшим образованием, просто обескураживало.

Кому будет польза, если он тупо умрет, как умирают эти грубые, невежественные люди? Виктор Васильевич умел хорошо и правильно говорить. О сгоревшем отчем доме, о мужестве, о девушке, которую ты должен защитить от врагов. Мелкий дождик бил в лицо холодными брызгами, Воронков его не замечал. В кармане лежало письмо от связистки, матери его ребенка. Неграмотное, с дурацкими приветами и сюсюканьем по поводу родившейся дочери. Господи, неужели эта женщина всерьез рассчитывает, что он вернется?

Выпитая водка и беспросветный октябрьский дождь усиливали тоску. Роту еще не укомплектовали, но Воронков знал, их в любой момент могут бросить в бой. Безнадежный, не имеющий смысла, который снова унесет жизни большинства штрафных солдат. Но он ведь не штрафник? Жалость к себе выжала слезы, которые смешивались с каплями дождя. Повинуясь внезапному чувству, он вернулся в канцелярию и быстрым почерком написал три письма, которые следовало вручить после его смерти.

Самое откровенное – матери. Он сумбурно клял судьбу, начальство, безжалостно швырнувшее молодого талантливого человека в помойную яму. Более сдержанное послание для отца. Тот не всегда мог понять сына, порой считал его выскочкой, обвинял в эгоизме. Ну, что же, сын честно прошел свой путь, погиб, на память о нем пусть останется солдатская медаль.

Третье, самое короткое письмо, скорее распоряжение, адресовалось начальнику политотдела. Виктор Васильевич просил перечислить невыплаченное жалованье матери, личные вещи раздать товарищам (перечислялись фамилии), а пистолет вручить одному из молодых политработников. Он так отчетливо представил собственные похороны, что невольно всхлипнул. Требовалось с кем-то пообщаться, рассказать о своих переживаниях.

Воронков пошел к Маневичу. Лейтенант чистил «ТТ», лицо было сосредоточенным и грустным. Белорус наверняка поймет его. Однако туповатый взводный выслушал сумбурное излияние молча, даже поморщился. Виктор Васильевич скомкал горячую речь, перевел разговор на тему служебной подготовки, вернулся к себе.

Он окончательно протрезвел, порвал письма и сожалел о том, что кинулся откровенничать с младшим по должности. Воронкова убаюкивал дождь, монотонный бубнеж за перегородкой в комнате, продолжалась выпивка. Он вскоре заснул. Опасность и страх смерти маячили где-то вдалеке, не сегодня и не завтра. Сон был глубоким и крепким.

Сергей Маневич почистил, наконец, пистолет, но продолжал сидеть возле тумбочки. Он размышлял о своей семье, с которой расстался год назад, и с тех пор не имел никаких известий. Беларусь под немцем, многие партизанят, рассказывают о жестоких расправах над мирным населением. Мысли лейтенанта были простые, четкие. Ему не нравилась обстановка, сложившаяся в роте, тревожило, что многие бойцы слабо подготовлены и не имеют понятия о самых элементарных вещах. Как быстро примкнуть штык, как поставить на боевой взвод гранату и умело метнуть. Пожалел, что нет рядом Бориса Ходырева, такого же простого и понятного человека, как он сам.

Маневич вздохнул, надел портупею и, подтянув сапоги, пошел в казарму. Уголовники не спали, в воздухе стоял запах перегара, висел махорочный дым. Лейтенант знал, люди будут тайком пить, никого не отучишь от курения в казарме. Но оживление и шум после отбоя неприятно задели взводного.