Николай Далекий: Танки на мосту!

И все же приверженность бойца к уставу, солдатскому долгу тронула меня до глубины души. К счастью для него, ранения на ноге были легкие — сквозное в мякоть и касательное, кость дела. Дней через десять будет ковылять с палочкой. Нас этому учили — медицинская само помощь.

— Давай пакет, — сказал я, торопливо разматывая обмотку.

— Нету пакета.

— Как же ты воевал без пакета? — рассердился я.

— Был. Товарищу отдал...

Иван Тихонович мгновенно подал мне бинт, бутылочку с йодом и снова приблизился к окну. Я быстро сделал перевязку, опустил на бинты штанину.

— Вот что, друг, сейчас же в сенцы и по моему знаку шпарь по-пластунски за хату на огород. Понял? Там есть копенка скошенного клевера. Заройся в нее и жди ночи. И запомни: ты нас не видел, в хате не был, перевязался сам. Ясно? Ночью мы что-нибудь придумаем. Дядя...

Но Иван Тихонович сам догадался, схватил ломоть хлеба, два яйца, сунул за пазуху бойцу.

Снаружи у дверей стояла кадка из-под капусты, которую на случай пожара предусмотрительный Иван Тихонович наполнил водой. Она могла служить прикрытием. «Дядя» взял ведро, вышел во двор, стал рядом с кадкой.

Мы выждали, когда на улице машины с глазеющей по сторонам солдатней сменились трескучими мотоциклами, поднимавшими особенно густые клубы пыли.

Тут я скомандовал бойцу:

— Давай, друг!

Он пополз умело, быстро и вскоре скрылся за хатой. Я вздохнул с облегчением.

Иван Тихонович сходил к колодцу, вылил в кадку еще ведро воды и вернулся в хату. Лицо его было печальным.

— Вот как приходится, — сказал он, сокрушенно качая головой. — Прямо сердце кровью обливается.

Я подошел к нему, нежно обнял за плечо, сказал с невеселой улыбкой:

— Терпите, дядя, раз согласились иметь такого племянника... Может, нам и потяжелей будет. Не мог я его оставить.

— Какой может быть разговор, Михаил, — возразил он. — Разве я в укор тебе говорю? Я наше положение понимаю. Когда согласие давал, все обдумал... Если даже смерть, так и смерть приму, а тебя не подведу.

— Ну, уж и смерть, — засмеялся я, — Вы еще после войны на моей свадьбе должны погулять, обязательно Приглашу. Мы гитлеровцам дадим жару. Посмотрите, как они красиво будут драпать.

Иван Тихонович скупо улыбнулся.

— Главное дело, в хату прилез... Среди бела дня, когда на улице полно немцев. Ну залег бы до ночи где-нибудь в картошке. Как его немцы не заметили. Ведь с оружием...

Я подумал о том, как многие теряются в необычной обстановке. Этот, видимо, тоже не соображал, что делает. Когда рядом и за спиной были свои, он чувствовал себя уверенно, хотя и знал, что в любую минуту может быть сражен пулей. А когда остался один, испугался, потерял голову. Жутко, видимо, ему стало одному. Мне предстояло долгое время находиться среди врагов, но я не страшился этого, я чувствовал, помнил, что за спиной у меня мой народ, Родина.

День клонился к вечеру. Пушечная пальба на востоке не прекращалась, видимо, в нескольких километрах от Беловодской советским войскам удалось организовать оборону, и там разгорелся бой. Самолеты гитлеровцев делали одну ходку за другой, уцелевшие стекла на окнах дребезжали, когда эскадрильи бомбардировщиков пролетали над станицей. Через минуту-другую раздавался гул бомбовых ударов.

Гитлеровских солдат, очевидно, какого-то тылового подразделения, распределяли на постой. Они появились у соседей слева, за нашим колодцем и через дорогу, напротив. Вели себя непринужденно — громкий разговор, шутки, смех. Вытряхивали пыль с мундиров, чистили сапоги, затем, раздевшись до пояса, начали мыться. Мылись долго, весело гогоча, радуясь холодной колодезной воде.

Со стороны глянуть — вроде обыкновенные люди, а это самые заклятые враги моего народа, мои заклятые враги. Я вспомнил Зою Космодемьянскую, героизмом которой так восхищался. Вот такие же гитлеровцы мучили и истязали ее, а потом гоготали, одевая ей петлю на шею. Зверье! Веселятся, радуются... Еще бы, страшная русская мима осталась позади, они снова наступают. А какой богатый край, какая плодородная земля!

Мне захотелось посмотреть на них поближе, послушать, о чем они говорят. Иван Тихонович, успевший несколько раз выйти во двор и даже вставить на место разбитых стекол новые (предусмотрел, подготовил старик!), не стал возражать — пусть соседи увидят, что его «племяш» не боится немцев, не прячется. Я взял ведро и пошел к колодцу.

Вот они, за тыном. Уже успели помыться, бреются, причесываются; один пожилой, тощий, в очках пишет письмо.